Воспоминания

Это они, заботливо и любовно собирая, создали картинные галереи, Художественный] театр, русскую оперу. Знаменитое Абрамцево Саввы Морозова [365] явилось художественным] центром русских художников. Все они, начиная от нашего Антокольского и кончая Серовым и др[угими], с восторгом говорили об этом редком очаге русского искусства. Хозяин Абрамцева сам был художником и обладал особым чутьем чувствовать художественный] дар у других. Это он один из первых оценил Шаляпина и мн[ого] сделал для его художественного] развития… Медицинский факультет нуждался в клиниках, и московское купечество покрыло все Девичье поле первоклассными клиниками [366] . Они поддерживали артистов, ученых, философов, поэтов и т[ому] п[одобных]. Они являлись издателями книг, нужных и полезных. Достаточно вспомнить издательство Сабашниковых, Павленкова [367] и др. Им многим обязано возникшее в 1865 г[оду] Музыкальное] о 6щ[ество] и Московская] консерватория, во главе которой стал Ник[олай] Рубинштейн.

365

Абрамцево было куплено в 1870 г. Саввой Мамонтовым (1841–1918), железнодорожным дельцом. Подмосковная усадьба Абрамцево была одним из очагов “литературно — художественной” жизни в России (ныне это музей Академий наук).

366

Комплекс клиник для медицинского факультета Московского университета построен в основном на пожертвования наследников Саввы Васильевича Морозова (1770–1862), текстильного фабриканта. Позднее комплекс преобразован в 1-й медицинский институт им. И. М. Сеченова (с 1990 г. — Московская медицинская академия).

367

Братья Сабашниковы Михаил и Сергей владельцы издательства “Книгоиздательство М. и С. Сабашниковых”, основанного ими в 1890 г. Флорентий Федорович Павленков (1839–1900), друг Дмитрия Писарева (1840–1868), публициста и литературного критика, приверженец его революционно — демократических идей. Военный, в 1866 г. вышел в отставку и посвятил себя переводческой и книгоиздательской деятельности. Издательство Павленкова просуществовало до 1917 г.

Трогательно было любовное отношение москвичей вообще и московского] купечества в особенности к этому замечательному человеку.

К ежегодному юбилейному концерту его они нередко подносили ему дорогой ларец с разорванными векселями на большую сумму, т[ак] к[ак] Ник[олай] Рубинштейн] вечно был в долгах]… Таково было московское] купечество ко 2-й половине к

к

о

нцу

19 стол[етия]. Но конечно, все это имело и оборотную сторону, далеко не столь красивую. И когда я раз был свидетелем того, как работают на тверской мануфактуре, хозяйка которой Варвара Алексеевна Морозова ежегодно жертвовала 200000 на университет, на клиники и др[угие] нужды, то понял, что лучше они не жертвовали бы этих денег, а устроили бы хорошую вентиляцию в чесальном отделении, где в воздухе стоит непрерывная пыль, от которой рабочие преждевременно гибнут… Какое — то проклятие тяготеет над богатством, и никакими софизмами его не оправдаешь… Вступая в семью богатого московского] купечества, Д. В. Высоцкий решил, что он должен идти по стопам своих коллег, т[о] е[сть] весь обиход жизни его не должен ничем отличаться от жизни богатого купечества. Впервые я застал Высоцкого в хорошей квартире на Мясницкой. Но уже вскоре он переехал в собственный особняк в Чудовском переулке. И как всегда в таких случаях, идя по этому пути, приходится не останавливаться перед новыми требованиями. Большим соблазном является при этом то, что и “другие так”. И невольно приходится тянуться за этими другими. Однако можно и должно сказать про

семью

Высоцкого, что, устраивая свою жизнь так, как казалось ему необходимым при том положении, в какое счастливая судьба поставила его, он, получая много от жизни, умел давать жить и другим.

Отзывчивый на всякое доброе дело, он редко кому отказывал. На этой почве создались между нами те дружеские отношения, кот[орые] сохранились до смерти Дав[ида] Васильевича] (после 1918 г|ода] я только раза 2 встретился с Дав[идом] Васильевичем]. Один раз в Киссингене, а 2-й раз в Париже).

По своему воспитанию, образованию и всему укладу жизни в доме отца, а затем и в самостоятельной семейной жизни искусство как — то не входило в обиход [его] жизни. Интерес вырастал у него наряду с[о] знакомством с представителями его. Так он стал интересоваться или, вернее, стал считать нужным ввести в дом музыку после нашего знакомства. В зале нового особняка появился прекрасный “Бехштейн”. Младшие дети начали учиться музыке под моим наблюдением, а затем и со мною. Они начали посещать концерты и интересоваться музыкальной жизнью…

Знакомство с художником Л[еонидом] Осиповичем] Пастернакам] направило внимание Высоцкого на живопись. Он стал покупать картины. И если он делал это, советуясь с художником, то приобретал недурные картины. Полагаясь же на свой вкус — в этом он был упрям, — то картинная галерея его не очень выигрывала. Он построил в своем особняке “именно галерею”, и она ко времени революции вся увешана была картинами русских художников. Все это носило характер любительства. Зато, надо сказать, он охотно отзывался, когда к нему обращались за помощью для молодых художников. Многие из них даже не знали, откуда приходила помощь.

Заинтересовался Высоцкий и моей идеей Бетх[овенской] академии, но не идеей самой, а потому, что я ею заинтересовался. И когда я решил в [1]906 г[оду] поехать в Бонн на родину Бетх[овена], то Высоцкий пригласил меня заехать в Остендэ на пару недель, чтобы на свободе поговорить о моих планах…

Вот мое первое впечатление от Остендэ. Высоцкие приготовили мне комнату в Hotel’e, где они жили. На бумаге этого Royal Palace Hoteli я писал домой 7 августа [1]906 г[ода]: “Вот я и в Остендэ. Это как раз то, против чего я всю жизнь воевал. Это та разодетая, искусственно прикрашенная толпа, праздная, пустая, просаживающая огромные деньги и сама не знающая, зачем и для чего она живет. Самый Hotel, где мы живем, — это чудо как отель. На самом берегу моря, роскошный, великолепный и т[ак] д[алее]. Сегодня же едем в казино слушать знаменитого Карузо (тенора). Исай [368] играет здесь чисто. Дети говорят, что больно за него. Публика во время игры не перестает болтать. В зале 15000 человек. Роскошь туалетов и богатство превосходят всякое представление. Надо все повидать […] [369] .

368

Эжен Исайэ.

369

обрыв текста.

Глава 18. [1907. Поездка в Палестину]

[Отрывок из дневника 1924 года]

Евпатория, август 1924

Вторник, 21 августа

Не помню, по какому поводу мы коснулись Палестины, и я довольно подробно рассказал о своем путешествии. Это было в 1907 году, в апреле. Воспоминание об этом времени вызывает во мне сильные и сложные переживания. Мне было 40 лет. Этот возраст представляется мне моментом наивысшего расцвета физических и духовных сил. За год до этого я уже занялся анализом музыкального искусства. Мне всегда казалось, что музыкальный язык — наиболее богатый и выразительный. И если поэт Тютчев говорит: “Как сердцу высказать? Другому как понять тебя. Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь”, то мне было ясно, что звук, выражающий чувство, — сама правда. Что никакими словами не выразить того, что можно выразить звуками музыки. Эта глубокая вера в музыку, в силу музыки сблизила меня с одной моей ученицей, серьезной, вдумчивой и начитанной девушкой, обладающей необычайными критическими и аналитическими способностями. Передо мною раскрылся новый мир. Мне казалось, что вся предыдущая деятельность — ничто в сравнении с тем, что можно сделать с музыкой при помощи подробного анализа ее содержания. Музыкант, проникнувший в святая святых Баха, Бетховена и других, должен стать лучше и чище, и сделаться тем “жрецом искусства”, который призван “зажигать сердца людей”. В сущности, музыкальный язык является загадочным сфинксом, как для музыкантов, так и для слушателей, и мне казалось — кажется и теперь, — что если его разгадать и расшифровать, то мы действительно начнем чувствовать лучше, тоньше и благороднее…

Весною 1906 года моя покойная жена, с которой я прожил 20 с лишком лет в полном согласии и любви, уехала в Берлин, чтобы (спасти и) помочь одной молодой девушке, которая должна была стать матерью. За это время я особенно много времени уделял работе с этой ученицей над анализом музыкального творчества. Интерес мой к анализу возрастал с каждым днем, и так как он неразрывно связан был с тою, с которой мне приходилось работать, то между нами установились более чем дружеские отношения. Предохранительным клапаном в наших отношениях, державшим их все время на самой целомудренной высоте, была “идея”, во имя которой мы работали. Упиваясь красотою музыкального содержания Шуберта, Бетховена, Моцарта и других композиторов, над произведениями которых мы работали, и чувствуя, как вся эта красота, наполняя наши сердца, самым благотворным образом влияет на наши отношения, я нисколько не опасался установившейся близости и не придавал ей значения. Наоборот, во всем переживаемом, связанном с весною, с парком Петровско — Разумовским, было так много поэтически — прекрасного, что я полностью пережил все и чувствовал, как во мне растет что — то новое, свежее, бодрое и хорошее. Предыдущие годы, установившие определенные формы деятельности, вносили в жизнь некоторый шаблон и рутину. А тут нахлынуло что — то новое, свежее, какое — то высокое и настоящее служение искусству, и я весь отдался охватившему меня новому чувству.

Летом, когда вернулась моя жена, мы поселились на 34-й в[ерсте] по Брестской ж[елезной] д[ороге], в имении “Жаворонки”, и я продолжал интересующую меня работу. В это время были моменты исключительных душевных переживаний, связанные с природой, восходом солнца или ярким солнечных днем, которые, по — видимому, начинали тревожить моих близких. Я утверждаю, не обманывая себя, что при всем этом у меня не примешивалось увлечение женщиной, а было это какое — то сложное чувство чего — то нового, яркого, глубокого, связанного с любимым искусством и поклонением прекрасного существа. Я тогда вырос, помолодел и чувствовал, что могу еще много — много сделать. Все это наполняло меня признательностью к существу, возбудившему во мне такое яркое переживание. Конечно, это вносило незаметно что — то отрицательное в мою семейную жизнь, хотя ничем, положительно ничем не были нарушены мои отношения к жене и детям. Под влиянием высоких и возвышенных чувств и мыслей, охвативших меня, я пришел к заключению, что, будучи отцом взрослых детей, я должен отказаться от супружеских обязанностей. А это могло навести на подозрительные размышления. В середине лета моя ученица уехала. Она была у нас в деревне, чтобы проститься. Ненастный, дождливый день нагонял тоску, и я неожиданно для себя, провожая ее, залился слезами. Если бы мне за десять минут до этого сказали, что я буду плакать, провожая ее, то я бы удивился…

В августе я уехал на родину Бетховена, в Бонн. Перед этим я по приглашению Высоцкого приехал к ним, в Остендэ, надеясь на свободе поговорить о осуществлении Бетховенской академии. Я остановился в одном из лучших отелей, где получил рядом с Высоцкими прекрасную комнату. Роскошный ресторан, куда надо было являться к обеду во фраке, и вся роскошь Остендэ с его “Казино”, где во время игры знаменитого Исайэ или Карузо в игорном зале шла азартная игра, кончавшаяся иногда самоубийством, так не вязалась с моим тогдашним настроением, что я не выдержал и через неделю бежал от гостеприимства удивленных хозяев. За эту неделю я два раза съездил в Брюссель, где виделся с моей ученицей. Вместе мы доехали до Кельна, где в соборе, наслаждаясь в тихий полдень тишиной и красотой расписных стекол, неожиданно были мы поражены величественно прозвучавшей 1-й прелюдией Баха, сыгранной монахом — органистом…

Наконец я попал в Бонн и поселился на берегу Рейна. В полном одиночестве прожил я некоторое время, посещая домик Бетховена и знакомясь со всеми подробностями его жизни. Бывал я и на кладбище на могиле Шумана. Эта неделя, проведенная в безмолвном обществе Бетховена и Шумана, дала мне очень много. На обратном пути в Россию мы провели еще несколько дней в Эйзенахе, родине Баха, Лейпциге, знаменитом музыкальном центре, и, наконец, в Берлине. В каждом из этих городов пришлось много пережить. В Эйзенахе мы почти не спали, с раннего утра осматривая все касающееся Баха и Лютера. В Лейпциге мы вместе осматривали знаменитую статую Клингера “Бетховен”, посетили Гевандхаус, полный воспоминаний о Мендельсоне, и Томас — Кирхе, где жил, работал и умер И. С. — Бах, вместе были на опере Штрауса “Саломея” [370] , и я переживал немало таких часов, которые немцы называют “блауе штундэ” [371] . Наконец, в Берлине посетили мы могилу Мендельсона. В этом

прозаическом

мало поэтичном городе сразу надвинулось что — то прозаическое

370

“Salome” опера немецкого композитора Рихарда Штрауса (1864–1949).

371

Здесь: время грез, мечтаний, романтического полета души.

[…] [372] семье. Жена моя, с которой мы так много пережили и прожили, почувствовала постороннее и, главное, женское влияние. Мы продолжали усиленно работать. Я мало спал и много времени отдавал анализу музыкальных произведений. Отношения с ученицей становились все тесней и тесней. Нас связывала общая работа и “идея”, которая неопределенно рисовалась в нашем воображении, как нечто способное улучшить и осчастливить человеческую жизнь через звук. Слово не достигает цели. Знать, как нам жить и действовать, дело умственное, говорит английский философ, а действовать и поступать — результат чувства. Музыка, звуки должны очистить нашу жизнь от всей ее скверны, и эта вера заставила меня пренебречь многолетними установившимися отношениями и находить в себе силу и настойчивость. Когда оказалось невозможным работать дома, я перенес занятия к ученице. Рано утром, зимою, когда еще было темно, я уходил на работу.

372

текст вырезан.