Воспоминания

Кеннеди больше не довелось серьезно поговорить с другой мировой ядерной державой о будущем Европы. Вероятно, время для такого важного шага тогда еще не созрело. Кроме того, для подобного предприятия требовался достаточно находчивый и готовый к сотрудничеству партнер. Тем не менее Кеннеди добился — прежде всего благодаря тому же приему, с помощью которого был решен кубинский кризис, — частичного смягчения отношений с Москвой. Это нашло свое отражение уже в 1963 году в соглашении о запрете ядерных испытаний. Аденауэр резко возражал, так как ГДР также пригласили поставить свою подпись.

В лице Шарля де Голля, который воспринимал мир только с европейских позиций, Кеннеди мог бы найти трудного, но достойного партнера. Высокомерный француз действительно раздражал его, и он недвусмысленно настаивал на том, чтобы Аденауэр ясно определился между Парижем и Вашингтоном. Это было неразумно и противоречило неоднократно высказанному требованию о большей ответственности со стороны европейцев. Но это противоречие было присуще американской политике и в последующие годы.

По этому поводу я сказал: Кеннеди заявил, что Соединенные Штаты связывают свои надежды с единой и сильной Европой, которая найдет с ними общий язык и будет действовать согласно общей воле как мировая держава, которая будет в состоянии в качестве полноценного и равноправного партнера браться за решение тех или иных проблем. Это самая всеобъемлющая формулировка, которую Америка когда-либо находила для своей европейской политики. Мне известна мысль де Голля о том, что Европа не должна играть роль, при которой она целиком или частично может попасть в подчиненное положение по отношению к Соединенным Штатам. Этому представлению вполне соответствуют слова о Европе как мировой державе. С этой точки зрения нет основания опасаться, что Германия может быть поставлена перед выбором: дружба с Францией или дружба с Соединенными Штатами.

Убийство Кеннеди было несчастьем для всего мира. Возникавшие в этой связи слухи никогда не умолкали. Юстиция не видела «убедительных доказательств» существования заговора, однако позднее следственная комиссия палаты представителей высказала иную точку зрения. Через пять лет от руки убийцы пал энергичный брат президента Роберт, который в 1962 году нанес важный для нас и для него визит в Берлин. Я с большим уважением и симпатией следил за его мужественной и дальновидной борьбой, особенно за расовое равенство. От избрания Роберта Кеннеди президентом я ожидал многого, очень многого.

Дешевый афоризм «незаменимых людей нет» я вообще не признаю. Будь то в политике или в личной жизни. Одних нам не хватает больше, чем других.

Что будет с Германией, что будет с Европой — это был вопрос, который меня занимал до Кеннеди, а после его смерти окончательно лишил меня покоя. В июле 1963 года Эгон Бар произвел фурор своей речью в Тутцинге, в которой он говорил о «переменах через сближение», и в свойственной ему манере облек наши общие мысли в четкую форму. На том заседании в июле 1963 года он должен был выступать после меня, но ему дали слово раньше, что сделало мое выступление, как это часто случается, менее эффектным. Зато он отвлек на себя часть критики в мой адрес. У меня были сомнения в правильности выбранной формулы. Она могла дать пищу для недоразумений. Кое-кому могло показаться, что нам мерещится сближение с коммунистической системой. Это не входило в его намерения, а данное происшествие ни в коей мере не повредило нашему дружескому сотрудничеству.

Во время моего переезда из Берлина в Бонн Эгон Бар был не единственным моим сотрудником, но одним из наиболее масштабно мыслящих. Когда в 1959 году я попросил его возглавить ведомство печати и информации, он был уже известным в столице радиожурналистом. Вместе со мной он пришел в министерство иностранных дел и в ведомство федерального канцлера, стал министром и членом высшего руководства социал-демократической партии. Он провел значительную часть переговоров по заключению Московского договора 1970 года и последовавших за ним договоров с ГДР. Как немецкий патриот, обладая чувством международной ответственности, он проделал долгий путь, и все это время мы никогда не теряли друг друга из виду. Во всем, что касается общеевропейского сотрудничества и безопасности, очевиден его духовный вклад. Многое из того, что я сделал или пытался сделать начиная с 1960 года и после 1980 года, было бы невозможным без такого сотрудничества. Это тот редкий случай, когда дружба сохраняется в течение столь долгих лет, несмотря на тяготы политической карьеры.

В своей речи в Евангелической академии в Тутцинге я не ограничился внешнеполитическими аспектами, а попытался дать общую критическую оценку германской политики. Тем не менее внешняя политика и ее возможности стояли для меня на первом месте. Памятуя о словах Кеннеди, я высказал следующее пожелание Западу: «Совместная политика должна исходить из того, что нужно убедить Советский Союз в его заинтересованности в переменах. Выбор направления главного удара, как сказал в Свободном университете американский президент, требует, чтобы мы пересмотрели и преодолели прежние бесплодные представления». Спор о том, действительно ли Восток ощущает потребность в безопасности, будет в значительной степени прекращен, если рассматривать общие интересы безопасности в качестве предмета соглашений между Востоком и Западом, а тем более если такое соглашение удастся подписать.

Подобная политика целиком и полностью зависела от доверия к реальному состоянию западной мощи и к реальному выполнению Западом своих обязательств: «Вероятно, нам придется ждать до греческих календ, пока все коммунисты откажутся от своих идеологических целей. Но многое говорит за то, что внуки Хрущева, возможно, еще будут называть себя коммунистами, но в действительности таковыми не являться. Очень может быть, что идеологического сосуществования не бывает, а есть только идеологический спор. Но для этого необходимо пространство. Наша альтернатива стене — это способность к такому открытому активному спору и готовность внести свой вклад в дело обеспечения мира. Сюда же, безусловно, следует отнести и сплоченность западных государств в смысле единства в разнообразии. Однако Европа в качестве мировой державы была еще призраком, а отношения с Соединенными Штатами должны были оставаться краеугольным камнем германской политики. Но Европе не следовало и на этот раз оставлять без подобающего ответа воззрения и предложения американского президента. Чего же удивляться, что, когда речь шла, с одной стороны, о Западной Европе, а с другой — обо всем континенте, я вынужден был прибегнуть к расплывчатой формулировке. Мы знаем, что перед нами долгий путь, но мы должны захотеть его пройти. Общеевропейское мышление действительно не является сейчас чем-то преждевременным. Ум, трудолюбие и работоспособность Европы привели ее с помощью Соединенных Штатов к новому расцвету. Существуют разумные и объективные предпосылки для того, чтобы Европа играла большую роль, взяла на себя большую ответственность и пожала братскую руку американцев, протянутую нам через Атлантику».

Я говорил о волнующем периоде изменений в мировой политике, открывающем новые горизонты. То, что несколько лет или даже несколько месяцев назад можно было только предугадать, приобрело ясные очертания и стало делом ближайшего будущего. «Нетрудно предположить, что через какое-то время в Европе сложится иная обстановка. И наша Европа только как единое целое имеет шанс. Иначе она неизбежно скатится на уровень скопища третьеразрядных политических структур». Я пророчествовал: «Во всяком случае, создается впечатление, что в двухтысячном году мы не будем оглядываться ни на американскую, ни на советскую эпоху».

В меморандуме, переданном мною год спустя — в августе 1964 года — государственному секретарю США Дину Раску и опубликованном в 1965 году, я набросал схему будущих отношений со странами Восточной Европы и результатов воздействия на них со стороны Общего рынка. Я исходил из того, что «у народов стран, расположенных между Германией и Россией, по-прежнему живо или вновь пробуждается общеевропейское сознание».

Таким образом, я ясно дал понять, что не верю в гипертрофированную теорию тоталитаризма. Ибо, по крайней мере за прошедшее время, стало выясняться, что коммунистический режим не столь уж статичен. У меня сложилось ощущение, что там, где происходят хотя бы незначительные изменения, в один прекрасный день может случиться и большее. Вообще, я уже давно исходил из того, что все течет и ничто не остается неизменным, а непредвиденные перемены приводят к непредвиденным результатам.

В Тутцинге в 1963 году я критиковал официальный Бонн за то, что он стремится выиграть забег и «постоянно быстрее и решительнее всех заявляет „нет“ в ответ на любой намек, идущий с Востока, только потому, что он исходит с Востока». Мой вывод гласил: «Нам категорически не следует создавать впечатления, как будто мы до сих пор не поняли две вещи: разоружение — это всего лишь оборотная сторона политики безопасности, и того, что Германия больше заинтересована в разрядке, нежели в нагнетании напряженности».

Без разрядки было немыслимо привести в движение германский вопрос. Ведь «германская проблема имеет всемирно-политический аспект, аспект безопасности, европейский аспект, а также чисто человеческий и национальный». Как и Аденауэр, я поставил вопрос человечности впереди национального. «Ради облегчения человеческих страданий в интересах наших соотечественников мы должны быть готовы к масштабным переговорам на компромиссной основе. Мы не можем разъяснять на рыночной площади, что является целью нашей политики. Однако нам следовало бы хотя бы в узком кругу прийти к согласию». Я напомнил о готовности Запада Германии направить свою экономическую мощь и на восточные проекты и призвал к тому, чтобы увязать воедино различные аспекты германского вопроса. Но в первую очередь опять-таки встал вопрос о том, что сами германские политики могут сказать о германских проблемах. В 1963 году уже стало непреложной истиной: «Решение германского вопроса возможно только с Советским Союзом, а не вопреки ему. Мы не можем поступиться своим правом, но мы должны привыкнуть к мысли, что для его осуществления необходимы новые отношения между Востоком и Западом, а следовательно, и новые отношения между Германией и Советским Союзом. Для этого требуется время, но мы можем сказать, что это время показалось бы нам не столь долгим и гнетущим, если бы мы знали, что жизнь наших соотечественников по другую сторону границы и наши связи с ними будут облегчены». В 1963 году я не рассматривал Федеративную Республику ни как центр тяжести, ни как противовес США и, конечно же, ни как острие копья «холодной войны», а считал, что Федеративная Республика должна исполнять собственную партию в общем хоре Запада и вносить свой вклад, соответствующий ответственности, которая лежит на ней и которую никто с нее не снимет.