Возлюбленная белого хищника

— Я работаю, — возмутился Хакон. — Содержу вас. Мне тоже нелегко, да еще и дома покоя нет.

Бедный, несчастный, весь из себя обиженный, покоя ему дома нет.

Прикрыв глаза, я глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться.

Если какая-то любовь к мужу еще трепыхалась в сердце, то после этого разговора умерла безвозвратно. Мерзкий предатель.

Но, если он уйдет, как я буду одна с ребенком? Со всем этим ворохом проблем?

— Н-да, — внезапно подала голос блондинка. — Ты прав, милый, она совсем никакая.

Любовница Хакона смотрела на меня с чувством превосходства, сверху вниз.

— Действительно неухоженная. Хотя бы голову вымыла.

Не знаю, что на меня нашло, я всегда была мягким человеком, старалась ни с кем не ссориться, но сейчас не выдержала — взяла со стола чашку и выплеснула остывший кофе на белое платье обнаглевшей девицы.

— Хотя бы одежду постирала, — съязвила я в тон.

— Ты… Ты… — Блондинка открывала и закрывала рот, не зная, что делать с коричневым пятном, растекавшимся по ее коленям.

Хакон прикрыл лицо ладонью, предчувствуя скандал, который после моего ухода, а может, и до, устроит его любовница.

— Агвид, — сказал он с раздражением в голосе. — Я устал.

Это он-то устал? Он?

— Мне только двадцать семь. Я жить хочу. Понимаешь? Жить. А не все это.

Он хочет жить. А я не хочу? Мне двадцать. В моем возрасте девушки бегают на свидания, веселятся в ночных клубах, устраивают вечеринки. У них простые заботы и простые мысли: платья, парни, экзамены. А я… я в тюрьме, похоронена заживо, молодость и все развлечения проходят мимо. Не так я представляла себе материнство. Думала, у меня будет любящая семья, ребенок как из рекламы детского питания — пухлощекий малыш, который улыбается и сладко спит всю ночь напролет. Реальность ударила меня кирпичом по лицу.

Прав был отец. Не стоило спешить с замужеством, но теперь сожалеть о чем-либо поздно. Сделанного не исправишь.

— Пока ребенок маленький, нас не разведут без твоего согласия, — сказал Хакон. — Но мне плевать. Домой я не вернусь. Можешь жить в моей квартире. Я не такой мудак, чтобы выгонять вас на улицу. И деньги тоже буду подбрасывать. — Он опустил взгляд, видимо, осознав, что поступает подло, и тихо добавил: — Прости.

Мне удалось сохранить лицо и не расплакаться перед этим лживым предателем и его силиконовой куклой. Слезы колючим комом застряли в горле. Я знала, что, если открою рот, вместе с обвинениями наружу хлынут безудержные рыдания, а потому молчала. Без единого слова, с гордо поднятой головой я развернулась и по узкому проходу между столиками направилась к двери. Один лишь бог знает, каких трудов мне стоило пройти эти несколько метров с прямой спиной. Меня душили обида и отчаяние, хотелось сгорбиться, обхватить себя руками в попытке утешить, но затылок жег презрительный взгляд блондинки, и я не желала казаться униженной и разбитой.

Сил моих хватило ненадолго. Ровно до угла здания. Дверь кафе захлопнулась за спиной — и по щекам побежали соленые дорожки слез, но я держалась. Медленно, на ватных ногах прошла мимо сверкающих на солнце витрин и в тесном тупике между магазинами расклеилась окончательно — опустилась прямо на грязный, заплеванный асфальт и зажала ладонью рот, чтобы не рыдать слишком громко.

За что? Он же обещал любить. Когда родители выгоняли меня из дома, он клялся и божился, что поддержит, что мы будем вместе и в горе, и в радости. Говорил, что ждет этого ребенка и рад моей внезапной беременности, пусть мы ее и не планировали.

Никому нельзя верить. Слова ничего не значат.

Даже раздавленная предательством мужа, я помнила о времени. Дочь надо было забрать из клиники, поэтому пришлось усилием воли взять себя в руки. Для матери больного ребенка страдания и жалость к самой себе — непозволительная роскошь. Ты не можешь переживать свое горе в кровати под теплым пледом или с ведром мороженного перед телевизором, целебный шопинг и задушевные разговоры с подругами-жилетками тебе тоже недоступны, плакаться некому и некогда, ты должна собраться и, растоптанная, с кровавой раной в груди бороться с трудностями.

Часы на экране мобильного телефона подсказали, что моя свобода закончится через сорок минут. Если взять такси, этого времени хватит, чтобы съездить к родителям.

«Шлюха! — кричал отец, когда я, беременная, уходила из дома. — Не смей возвращаться».

Я и не собиралась, но судьба заставила запихнуть гордость куда подальше.

Не откажут ведь дедушка и бабушка в помощи страдающей внучке? Не прогонят единственную дочь, попавшую в трудное положение? Не настолько же они бессердечные?

Сейчас мне как никогда была нужна поддержка родителей.

Пожалуйста, умоляю, мама, папа, станьте моей опорой. Одна я не справлюсь.

Тратиться на такси в моей ситуации было глупо, но иначе я бы не успела забрать Молли от врачей вовремя, да и не ходили автобусы в этот элитный коттеджный район на окраине города. Там каждая семья имела по несколько машин.

Дом моих родителей на фоне соседских выглядел скромно. Одноэтажный, большой, но без изысков, он не отвечал амбициям Магнуса Бьерна. Никогда отец не говорил об этом вслух, но я видела, что его буквально распирает от желания оказаться на самой вершине социальной лестницы. К своим годам отец добился многого, поднялся с самых низов, если верить матери, но того, что он имел, ему было безумно, катастрофически мало.

Он мечтал о большем. Мечтал стать самым богатым, самым уважаемым среди своих знакомых, войти в круг избранных. Не знаю, о каком круге избранных шла речь, но иногда слышала, как отец упоминает об этом желании в разговорах с матерью.

Его тщеславие не имело границ, огромное, как галактика. Возможно, поэтому отец с самого детства держал меня в строгости — хотел, чтобы и дочь у него была самая лучшая. Идеальная.

Никаких мальчиков, никаких свиданий, подруги только проверенные, одобренные семьей. Учеба, танцы, иностранные языки, кулинарные курсы — я не чувствовала себя в клетке, потому что моя жизнь была расписана по минутам.

С Хаконом мы познакомились в тренажерном зале. Занятия спортом отец одобрял, считая, что женщина должна держать себя в форме. Он никогда не жалел денег на мой внешний вид. Маникюр, педикюр, одежда дорогих брендов, салоны красоты. Мать зорко следила за моей фигурой, отец — чтобы никто раньше времени не сорвал его ухоженный, оранжерейный цветочек.

Хакон сорвал. И вот тогда я впервые ощутила все цепи, что меня сковывали: стоило дернуться, пойти против воли родителей — и, натянувшись, эти цепи пронзительно зазвенели.

Такси выпустило меня перед высоким глухим забором, увитым плющом. Несколько секунд я нерешительно мялась перед воротами, затем позвонила. Никто не открыл. Время поджимало. Повернувшись к камере домофона, я сильнее вдавила палец в кнопку звонка. Спустя вечность на пороге возникла Хельга, полноватая женщина, вот уже десять лет работавшая на нашу семью.

— Чем могу помочь? — Хельга смотрела на меня как на незнакомку и обращалась так, словно видела впервые.

— Привет. Хочу поговорить с родителями.