Возвращение жизни

Капитан неожиданно резко метнулся к нему, перехватил палку, Игорь отпустил ее и понесся в кусты. Мы замерли вместе с милиционером. Тишина, запах одеколона, прокуренной одежды, обувного крема. Одним словом, пахло милиционером.

– Тяжелая! – Капитан, вздохнув, осмотрел нас. – Вы крепкие парнишки!

Игорь выскочил из кустов, подбежал, взялся руками за палку рядом с рукой капитана.

– Ну все, спасибо за помощь, мы пошли. Мы в музей пошли, – повторил он еще раз с нажимом.

– Да, а то закроется, – вторил ему Сергей.

Секундное замешательство, и нас отпустили. Мы быстро шли по опустевшей улице, рабочий день закончился, редкие прохожие удивленно и непонимающе, но чаще безразлично смотрели на нас. Только один пьяный дядька самым трезвым образом оценил обстановку. Это мы поняли позже. Он увидел нас с бомбой, смешно развел руки в стороны и попытался, качаясь на неуверенных ногах, перегородить нам дорогу.

– Куда несете?! Зачем? Отставить, положить… – Его монолог нас рассмешил, мы повернули к реке, прошагали берегом, и переулком вышли к нашим домам, окруженным липами, черешнями и дубами, во дворе росли яблони, груши, рябины. Эти деревья были частью нашей мальчишеской жизни.

Двор, родной двор детства… Эти вечные доброта и забота, уют, дорогие сердцу соседи, бабушки, дедушки, тети и дяди, и, конечно же, дети – малыши, сверстники и постарше. В сарайчиках хрюкают поросята, кудахчут куры, топочут в клетках кролики…

Двухэтажные дома стоят рядом, в приоткрытых окнах колышутся белые занавески, плывут волшебные запахи картошки, жаренной с салом и луком. Готовили на газовых плитах, но у всех на кухне были небольшие дровяные печки, хотя летом их обычно не топили. Под яблоней стоял стол, за которым в хорошую погоду наши отцы после работы играли в карты или домино.

По праздникам пели песни под гармонь. Иногда играли двое – дядя Вася и дядя Ефрем. Оба шоферили: серьезно-строгие всю неделю, по пятницам они позволяли себе расслабиться. Выпивали, садились рядом, брали в руки гармошки и… душа уносилась вдаль вместе с музыкой и песнями. В других дворах так не играли и не пели, поэтому вся улица нам завидовала.

В этот будничный вечер все было как всегда. Мужчины играли в карты, в песочнице копошилась малышня, женщины сидели на скамеечке и обсуждали огородные новости: у кого какой вырос лук, чеснок, хватило ли собственных огурцов на засолку и какие хорошие помидоры у соседки с тринадцатой квартиры.

Мы зашли во двор… У сараев лежала эстонская гончая дяди Жоры, соседа из пятой квартиры. Мы очень любили эту собаку – добрую, с большими мягкими ушами. Она гуляла по двору, скучая, пока хозяин был на работе, играла с совсем маленькими детьми, с презрением поглядывала на клетки с кроликами, разрешала курам клевать остатки еды из своей миски.

Так вот, Лада спокойно лежала, положив морду на лапы и посматривая умными коричневыми глазами на происходящее во дворе. Мы зашли гордо, шествуя в ногу, с бомбой на палках. Так во двор еще ни разу никто не заходил!..

Вдруг гончая подскочила, будто дюжина зайцев поднялась из травы, громко залаяла и бросилась в нашу сторону. Мужики, которые рядом играли в карты, вздрогнули от неожиданности, беззлобно выругались и разом повернулись в нашу сторону. Женщины смотрели на нас растерянно, мелюзга в песочнице побросала свои игрушки. Мы остановились посредине двора, Лада узнала нас, замолчала, подбежала, завиляла хвостом, начала обнюхивать наши ноги.

Пауза затянулась, немая картина – все смотрят друг на друга. Занавеска на первом этаже отодвинулась, в окне появилась баба Вера, охнула, ее синие глаза совсем потемнели, доброе раскрасневшееся лицо стало тревожным, она быстро задернула занавеску и прикрыла окно.

Первым пришел в себя дядя Коля – самый молодой из наших отцов, сильный и спокойный. Он не воевал, по специальности был каменщиком,

– Ну вы, ребята, даете… Вы что это такое притащили? На снаряд похоже…

За столом сидели шестеро мужчин, они смеялись и шутили, подначивали друг друга. Настроение у всех было прекрасное, и вот пришли мы, принеся с собой нечто ужасное. Это я понял, когда увидел бледное лицо дяди Лени, воевавшего с сорок третьего: он был командиром танка, потом – роты и танкового батальона, два раза горел, трижды был ранен.

Всегда веселый, любивший петь украинские песни, дядя Леня смотрел на нас, машинально перебирая карты (видно, как раз собирался раздавать), в его руках была вся колода. Он приподнялся, но вкопанная близко к столу скамейка мешала ему встать. Слегка согнувшись и вытягивая шею, дядя Леня не прекращал тасовать колоду.

– Какой же это снаряд? Какой снаряд? – почти без выражения повторил он. – Это же бомба!..

Мой отец сидел к нам спиной, он вскочил вместе со всеми, повернулся и замер вполоборота.

Эти мгновения длились целую вечность. Папины глаза вспыхивали искрами, он легко выпрыгнул из-за стола, сделал два шага в нашу сторону и опять замер. Отец был стрелком-радистом на штурмовике Ил-2 и хорошо знал, что такое бомбы…

– Бомба?! – громко спросила соседка сверху, учительница тетя Наташа. И сама себе ответила утвердительно: – Бомба!!!

И после ее слов двор взорвался.

Малыши в песочнице заверещали:

– Бомба!!!

Женщины у сараев запричитали:

– Бомба! Бомба!!!

Опять открыла окно баба Вера, открывая и закрывая рот, и мне казалось, что она тоже кричит:

– Бомба!

Над церковью взлетела стая ворон, они кружились над двором, кинотеатром и тоже каркали: «Бомба, бомба!»

Весь мир заполнился этим зловещим словом.

Отец быстро подошел, мы стояли как вкопанные, боясь пошевелиться. Он смотрел на бомбу, следом за ним нас окружили остальные мужчины. Меня и моих друзей уже потряхивало, начали дрожать руки, затекли спина и шея, кто-то из нас неловко перехватил палку, и бомба качнулась. Собравшиеся отшатнулись, но, сделав несколько шагов в разные стороны, опять остановились.

– Миша, что будем делать?! – спросил дядя Леня. Спокойно так спросил, тихо, но мы, несмотря на крики вокруг, услышали.

Отец обвел взглядом окружающих, повернулся к нам, коротко скомандовал: «За мной!» – и направился к песочнице. Мы плавно тронулись с места, крепко держа на палках бомбу…

За нашей спиной раздался голос дяди Лени. Такого голоса я не слышал больше никогда. Ни один диктор, даже Левитан, так не говорил. Это был голос человека, реально осознающего опасность как для себя, так и для других, голос боевого офицера, который видел, как погибают на войне. Он громко и резко чеканил каждое слово: