Возвращение

– Распорядись, - согласился Фёдор.

Данила шагнул назад, говоря что-то слугам, а Фёдор наоборот, сделал шаг вперед, оказавшись почти рядом с Устей.

Сильно закружилась голова.

До тошноты, до боли.

Ногти впились в ладони, под сердцем полыхнул черный огонь.

Ты!!!

Ты, гадина, меня отправил на смерть!

Ты меня приговорил!

ТЫ!!!

Как это - пытаться справиться с сухим черным огнем, который разгорается все сильнее под сердцем, который пожирает тебя, набирает силу? Устя едва сдерживалась.

А Фёдор Иванович сделал то, чего и от себя не ожидал.

Взял у второй девушки, которую едва и заметил, тряпку, намочил ее - и провел по лицу Устиньи, убирая грязь, мел, краску. Так и замер, глядя в серые глаза.

– Ты?!

***

Любовь?

Ха, вы это кому другому расскажите! К своим двадцати двум годам перевалял Михайла по сеновалам жуткое число баб и девок. Первая у него в четырнадцать и случилась, вскоре после бегства его со скоморохами. С тех пор его и подхватило, и понесло.

И крестьянки, и горожанки, и купчихи, и боярыни - кого у него только не перебывало! Кто только слезами по зеленоглазому парню не уливался!

А что? Лицо смазливое, руки сильные и ласковые, речи сладкие - чего еще бабе надо? А и принесет зеленоглазого ребенка в подоле, так Михайле-то что с того? Не его печаль!

А тут...

Вроде бы изба полутемная, бабка на лавке лежит, та девка, которой он мошну скинул рядом с ней стоит. Вторая разговаривает.

Какая она? Та, которая говорит?

Да обычная, наверное. Под краской размазанной и не поймешь. Фигурка такая... аппетитная, словно яблочко наливное, коса толстенная, ну так что же?

А вот заговорила она - и Михайла вслушался, сам того не желая. Что такого в ее голосе? Не поймешь, а ведь слушал бы и слушал...

А когда царевич руку протянул...

Бывает такое.

Как удар, как гром тебя поразил, и остаешься ты лежать навзничь. Было такое с Михайлой. Когда гроза была, их со скоморохами в чистом поле застигло, и неподалеку в дерево молния ударила. Они тогда сколько-то времени все неподвижно пролежали, и потом были, словно шальные.

Вот и сейчас...

В темной избе лицо боярышни вдруг засияло так, что смотреть стало страшно. Обожгло, впечаталось в память, в сердце, глаза закрой, так ее и увидишь, словно на изнанке век ее лик выведен!

Какие у нее глаза? Губы?

Да Михайла бы и век на то не ответил! Смотрел бы и смотрел. И лучше ему ничего не надо...

Красивая?

А он и того не знает. Потому что она не красивая. Она - единственная в мире. Вот такая, как есть.

Устинья Алексеевна Заболоцкая.

***

Не был никогда Фёдор особенно любезен с девушками. Вот в гостях у Истермана, у лембергцев, там ему полегче было. Там девки другие, они и посмеяться могут, и с мужчинами рядом сидят, и платья у них другие. Не такие балахоны!

А боярышни...

О чем с ними говорить-то надобно? Стоит кукла глупая, разодетая, разнаряженная в сорок пять одежек, вся набеленная - нарумяненная. Там и не поймешь, то ли человек перед тобой, то ли чучело какое! Глазами хлопает, а двух слов связать и не может. Чужеземных языков не ведает, беседы поддержать не может.

А мать и дядюшка еще и в уши шепчут, мол, бабе ум не надобен. Бабы для другого нужны!

Как же!

Матушке про то бы и сказали! Мол, не надобен тебе ум, баба, обойдешься.

Но было и нечто такое....

Не мог Фёдор забыть ту девушку, которая его вылечила. Не мог.

Закрывал глаза - и ее видел. Словно светлый образ. И сейчас... она?!

Мнилось - сразу узнает, как встретит. Но смотрит - и понять не может. Та? Другая?

Тонкие брови поднялись, в серых глазах изумление мелькнуло. А потом маленькая рука уверенно взяла у него тряпку, еще раз прошлась по лицу, стирая остатки краски. И Устинья пристально вгляделась в царевича.

– Не бывал ты в нашем доме, царевич. Прости, коли где встречались, а я и не помню?

Фёдор даже пошатнулся, так горько ударило разочарование.

Не она?!

А так похожа...

***

Чего Устинье стоило говорить спокойно? Она и сама не знала. Внутри все горело, корчилось, серым пеплом осыпалось.

Я!!!

Я, та самая ненужная, нелюбимая, ненавистная жена, та самая, которую ты упрячешь в монастырь, а потом приговоришь к смерти по ложному обвинению. Я!

Та самая, которая спасла тебе жизнь, хоть и не желала этого!

Я!

Как же я тебя ненавижу!!!

Но это было внутри. А вовне Устинья смотрела ровно и разговаривала любезно. Оно понятно, боярышне смущаться положено, краснеть и молчать, да только поздно уже овцу из себя изображать. Не поверит никто.

Овцы по ярмаркам не бегают, за няньку в бой не кидаются, так не командуют. Поздно.

Надо быть разумной и спокойной. И такое ведь бывает.

– Не бывал я в вашем доме, боярышня. Но приду обязательно.

И так это было сказано...

С обещанием. Мрачным, тяжелым. Словно камень на могилку положили.

Данила Захарьин тут же рядом оказался, братец царицын, зажурчал, как в нужнике.

– Что ж ты, Феденька, честную девушку пугаешь? Смотри, стоит ни жива, ни мертва. Успокой, скажи, что не гневаешься ты на нее...

И взгляд на Устинью. Скажи хоть что-то, не молчи!

– Не виноватая я перед тобой, царевич, - подтвердила Устя. И это было чистой правдой.
– Прости, коли в чем обидела, только скажи, в чем моя вина.

Фёдор выдохнул.

Красная пелена, которая застилала глаза, рассеивалась. А и правда, в чем виновата девушка? В своем сходстве? В том, что НЕ ТА?!

Ничего, найдет он свою жар-птицу. А эта... пусть ее, чего гневаться?

Данила Захарьин дух перевел.

Хорошо хоть, девка разумной оказалась. Вздумай она сейчас отнекиваться или глупости какие говорить, не закончилось бы это хорошим. Вон, у племяша уже глаза выкатываться начали, а сейчас вроде как и ровненько все.

– Все хорошо, боярышня. Прости, обознался я, за другую тебя принял.