Впусти меня

Лакке умолк. Виржиния крепко сжала его руку.

Потом Лакке вышел в коридор и отчасти уговорами, отчасти мольбами уломал персонал поставить в палату еще одну кровать. Пододвинул ее впритык к койке Виржинии. Выключил свет, разделся, улегся меж накрахмаленных простыней и нашарил ее руку.

Они долго лежали молча. Потом раздались слова:

— Лакке. Я тебя люблю.

Лакке не ответил. Слова остались витать в воздухе, обретая собственную жизнь, разрастаясь, пока не превратились в огромное красное одеяло, которое, покачавшись над палатой, опустилось и накрыло его, согревая всю ночь.

*

4.23, утро понедельника, Исландсторьет.

Несколько жильцов Бьёрнсонсгатан пробуждаются от громкого крика. Один из них звонит в полицию, полагая, что кричит грудной ребенок. Десять минут спустя на место прибывает полиция, но к этому времени крики прекращаются. Полиция обыскивает район и обнаруживает несколько мертвых котов. Некоторые из них найдены расчлененными. Полиция записывает адреса и телефоны с имеющихся ошейников, чтобы впоследствии оповестить владельцев животных. Для уборки территории вызываются городские службы.

*

Полчаса до рассвета.

Эли сидит, погрузившись в кресло гостиной. Он просидел дома целую ночь и весь день. Собрал все, что стоило взять с собой.

Завтра вечером, как только стемнеет, Эли дойдет до телефона-автомата и вызовет такси. Он не знает, по какому номеру звонить, но это наверняка знает любой прохожий. Нужно только спросить. Когда такси приедет, он загрузит все три коробки в багажник и попросит водителя отвезти его...

Куда?

Эли зажмуривается, пытаясь представить себе место, где хотел бы оказаться.

Как всегда, перед глазами встает дом, где он жил с родителями и старшими братьями и сестрами. Но его больше нет. На окраине Норрчёпинга, где он когда-то стоял, сегодня расположена дорожная развязка. Ручей, где мама полоскала белье, высох, зарос зеленью, превратился в лужайку на обочине.

Денег у Эли в избытке. Можно велеть водителю ехать куда глаза глядят до самой темноты. На север. На юг. Можно забраться на заднее сиденье и попросить отвезти его в любое место в северном направлении на расстояние двух тысяч крон. А потом выйти. Начать сначала. Найти кого-нибудь, кто...

Запрокинув голову, Эли орет в потолок:

— Я не хочу!!!

Пыльные нити паутины медленно колышутся от потока воздуха, вырвавшегося из его легких. Звук затихает в закрытой комнате. Эли подносит руки к лицу, надавливает кончиками пальцев на веки. Всем телом чувствует тревогу, говорящую о приближении рассвета. Он шепчет:

— Боже. Боже, почему Ты не можешь дать мне хоть самую малость? Почему я не могу...

Сколько раз он задавал этот вопрос.

Почему я не могу просто жить?

Потому что ты должен быть мертв.

Только один-единственный раз после превращения Эли пришлось повстречать другого носителя заразы. Взрослую женщину. Такую же циничную и извращенную, как тот господин в парике. Но зато Эли получил ответ на другой занимавший его вопрос:

— И много нас?

Женщина покачала головой и произнесла с театральной грустью:

— Нет. Нас так мало, так мало.

— Почему?

— Почему? Да потому что большинство кончают жизнь самоубийством, конечно! Сам должен понимать. Как нелегка эта ноша, ой-ой-ой! — Она всплеснула руками и визгливо заверещала: — О-о-о, мне не вынести всех смертей на моей совести!

— А мы можемумереть?

— Конечно! Достаточно себя поджечь. Или предоставить это людям — они охотно это сделают, как делали столько раз на протяжении веков. Или, — она больно ткнула указательным пальцем ему в грудь, над самым сердцем, — вот сюда. Оно же там сидит, правда? Ну а сейчас, дружок, мне в голову пришла отличная мысль...

И Эли в который раз пустился в бега, спасаясь от очередной отличной мысли. Как делал это и раньше. Как будет делать снова и снова.

Эли положил руку на сердце, прислушиваясь к его размеренным ударам. Может, дело в том, что он ребенок. Может, поэтому он никак не положит конец своим страданиям. Стремление жить сильнее угрызений совести.

Эли встал с кресла. Сегодня Хокан не придет. Но прежде чем удалиться на покой, нужно навестить Томми. Проверить, пришел ли он в себя. Заразиться он не мог. Но ради Оскара Эли хотелось убедиться, что с Томми все в порядке.

Эли выключил свет и вышел из квартиры.

В подъезде Томми он потянул на себя дверь в подвал, и она открылась — еще давно, играя здесь с Оскарам, он заклинил замок бумажным шариком. Эли вошел в подвальный коридор, и дверь за его спиной глухо хлопнула.

Он остановился, прислушался. Тишина.

Ни звука, ни сонного дыхания спящего, лишь назойливый запах чистящих средств и клея. Быстрыми шагами он прошел по коридору до склада, открыл дверь.

Пусто.

Двадцать минут до рассвета.

*

Ночью Томми то всплывал на поверхность, то снова погружался в муть сна, полубодрствования, кошмаров. Он не знал, сколько времени прошло, когда он начал окончательно просыпаться. Голая подвальная лампочка все так же светила под потолком. Может, уже рассвет, утро, день. Может, пора в школу. Ему было наплевать.

Во рту стоял привкус клея. Он сонно огляделся по сторонам. На его груди лежали две купюры. По тысяче крон каждая. Он согнул руку, потянувшись за ними, почувствовал боль. На сгибе локтя обнаружил большой пластырь с пятнышком проступившей крови.

Вроде там было больше.

Он вывернулся, шаря рукой по стыкам диванных подушек, и обнаружил скатанные в трубочку бумажки. Еще три штуки. Он расправил купюры, сложил их в одну стопку с найденными на груди деньгами, пересчитал, пошуршал бумажками. Пять тысяч! Сколько он всего может на них сделать!

Он посмотрел на пластырь и засмеялся.

Нехилые бабки за то, чтобы разок полежать с закрытыми глазами.

Кто же это сказал? Он помнил, что однажды...

Ах да, сестра Тоббе, как там ее... Ингела? Тоббе рассказывал, что она вроде как дает за деньги. Получает пятьсот за раз. Тогда-то Тоббе и добавил: «Нехилые бабки за то, чтобы разок полежать с закрытыми глазами».

Томми сжал кулак, скомкав банкноты. Она заплатила ему за его кровь. И выпила ее. Болезнь, говорит. Только что это за болезнь, интересно знать? Никогда о таком не слышал. И вообще, болеешь — иди в больницу, а не в подвал с пятью штуками.