Врата Мертвого Дома

Небо над Арэном почернело от ворон, море крыльев бушевало повсюду.

Вой Бездны становился всё громче и громче, словно её собственная душа с болью вырывалась из горла.

Дукер содрогнулся. Это ещё не всё — не конец… Он развернулся, увидел наскоро поднятый крест, увидел прибитого к нему живого человека.

— Они его не отпускают! — закричала Бездна. Она вдруг оказалась рядом с Дукером и тоже смотрела на курган. Она вцепилась себе в волосы, впилась ногтями в кожу, пока кровь не заструилась по лицу. Дукер схватил её за руки — такие тонкие, детские запястья — и прижал их к груди, прежде чем она дотянулась до глаз.

На помосте рядом с Корболо Домом стоял Камист Релой. Расцвело чародейство — смертоносная, дикая волна устремилась вперёд и врезалась в подлетавших ворон. Чёрные птицы закувыркались, повалились с неба…

— Нет! — завопила Бездна; извиваясь в руках Дукера, она попыталась вырваться, броситься со стены.

Туча ворон рассыпалась, собралась снова, снова попыталась подлететь.

Камист Релой уничтожил ещё несколько сотен птиц.

— Освободите его душу! От плоти! Освободите!

Рядом командир гарнизона повернулся и ледяным голосом приказал одному из своих адъютантов:

— Найди мне Прищура, капрал. Живо!

Адъютант не стал бежать вниз по лестнице: он просто подошёл к дальней стене, перегнулся через парапет и заорал:

— Прищур! А ну бегом сюда, чтоб тебя!

Ещё одна волна чародейства смахнула сотни ворон с неба. В тишине туча птиц снова собралась воедино.

Рёв на стенах Арэна стих. В воздухе дрожала тишина.

Бездна обмякла в руках историка, словно ребёнок. Дукер увидел, что Нихил свернулся клубком и неподвижно лежит на площадке около люка — лишился чувств или умер. Он обмочился, вокруг растекалась лужа.

На лестнице раздался топот сапог.

Адъютант сказал командору:

— Он помогал беженцам, сэр. Думаю, он вообще не знает, что происходит…

Дукер взглянул на одинокую фигуру на кресте. Та была ещё жива — ей не дадут умереть, не выпустят душу, Камист Релой отлично знает, что делает, прекрасно понимает весь ужас своего преступления, методично уничтожая сосуды, призванные вместить эту душу. Со всех сторон к кургану рвались солдаты, карабкались по склонам, как муравьи.

В фигуру на кресте полетели какие-то предметы, которые оставляли на теле кровавые полосы. Куски мяса, о боги, — куски мяса — останки погибших солдат его армии — от такой жестокости Дукер похолодел и содрогнулся.

— Сюда, Прищур! — прорычал командор.

Рядом с Дукером возник солдат — невысокий, коренастый, седой. Его глаза, спрятавшиеся среди морщин, впились в далёкую фигуру на кресте.

— Милость божья, — прошептал он.

— Ну что? — спросил командор.

— Тут же шагов пятьсот, Блистиг…

— Я знаю.

— Возможно, потребуется больше одного выстрела, командор.

— Так начинай, чтоб тебя!

Старый солдат в форме, которая, кажется, не стиралась и не чинилась лет десять, снял с плеча длинный лук. Подобрал тетиву, переступил через лук и выгнул его через бедро. Когда он набрасывал тетиву, руки его дрожали. Затем солдат выпрямился и изучил стрелы в колчане у бедра.

Ещё одно волна чародейства врезалась в тучу ворон.

Долгий миг спустя Прищур выбрал стрелу.

— Я в грудь попробую. Цель самая большая, командор. Пара попаданий — да и кончится эта бедная душа.

— Ещё хоть слово, Прищур, — прошептал Блистиг, — и я тебе язык прикажу отрезать.

Солдат положил стрелу на тетиву.

— Расступитесь-ка.

Бездна безвольно висела на руках у Дукера, когда он оттащил её на шаг назад.

Даже в натянутом состоянии лук был ростом с самого стрелка. Когда он натягивал тетиву, мышцы на руках свились, словно тугие канаты. Тетива коснулась щетины на щеке, когда он полностью натянул лук, а затем замер, медленно, ровно выдыхая.

Дукер заметил, что солдат вдруг задрожал, глаза его впервые широко распахнулись — маленькие, чёрные пуговицы в пронизанных красноватыми прожилками гнёздах.

В голосе Блистига звучал чистый страх:

— Прищур…

— Это же Колтейн, командор! — прохрипел старик. — Ты хочешь, чтоб я убил Колтейна…

— Прищур!

Бездна подняла голову и с мольбой вытянула окровавленную руку.

— Освободи его. Пожалуйста.

Старик посмотрел на неё. По его лицу потекли слёзы. Дрожь ушла — сам лук не сдвинулся и на дюйм.

— Худов дух! — прошипел Дукер. Он же плачет. Не может прицелиться — этот ублюдок не может прицелиться…

Тетива зазвенела. Длинная стрела взмыла к небу.

— О боги! — застонал Прищур. — Слишком высоко — слишком высоко!

Стрела взлетела, пронеслась сквозь плотную тучу ворон и по дуге начала падать вниз.

Дукер мог бы поклясться, что в тот миг Колтейн поднял голову и встретил взглядом этот дар, прежде чем железный наконечник вошёл ему в лоб, пробил кость, вонзился глубоко в мозг и мгновенно убил его. Голова дёрнулась назад между брусьями, а потом стрела прошила её насквозь.

Воины на склонах кургана отшатнулись.

Небо затряслось от зловещих криков ворон, когда чёрные птицы устремились к обвисшей на кресте фигуре, промчались над воинами на склонах. Брошенные в них чары отшвырнула неведомая сила — душа Колтейна? — которая теперь поднималась навстречу воронам.

Туча опустилась на Колтейна, покрыла его полностью, вместе с крестом — с такого расстояния птицы показались Дукеру мухами на куске мяса.

А когда они взмыли в небо, вождя Вороньего клана уже не было.

Дукер зашатался, тяжело прислонился к каменной стене. Бездна выскользнула у него из рук, свернулась у ног, так что окровавленные волосы скрыли лицо.

— Я его убил, — простонал Прищур. — Я убил Колтейна. Кто отнял у него жизнь? Старый бедовый солдат армии Первого Кулака — он убил Колтейна… Ох, Беру, смилуйся над моей душой…

Дукер обхватил старика руками и крепко обнял. Лук со стуком упал на каменные плиты. Историк почувствовал, как солдат обмяк в его объятиях, словно кости у него вдруг превратились в пыль, будто долгие века входили в него с каждым судорожным вздохом.

Командор Блистиг схватил лучника за шиворот и вздёрнул на ноги.

— Ещё до заката, ублюдок, — прошипел он, — десять тысяч солдат будут повторять твоё имя. — Эти слова потрясли старика. — Как молитву, Прищур, как Худом деланную молитву.

Историк зажмурился. Такой выпал день — обнимать сломленных и потрясённых.

Но кто обнимет меня?

Дукер открыл глаза, поднял голову. Губы Первого Кулака шевелились, словно он пытался попросить прощения. На тонком, умащённом маслами лице Пормкваля отражалось изумление, в устремлённом на историка взгляде плескался животный страх.