Время горящей спички (сборник)

— Отличный посыл! — воспарил еще один человек. — Уж я-то знаю, какие травы с какими не растут. Одни сорняки стравить с другими, и все — полезное расцветает. Так же и люди, так ведь? Надо стравливать банду с бандой, а то все нас стравливают. Налей лично сам… подбавь… стоп! Теперь кудри наклонять и плакать.

— До чего дошло! — обращал на себя внимание лысый мужчина в приличном пиджаке. — Дошло до создания науки биоэтики. Этично ли отправить бабушку на прекращение жизни, то бишь на эвтаназию, этично ли послать жену на аборт и этично ли самоубийство, то бишь суицид. Этично ли насиловать маму, то есть инцест. Слова какие: суицид, эвтаназия, инцест! Музыка ада. Не хочу в такой мир!

— Ильич, опомнись, — заметили ему. — Тебя туда уже и не выпустят.

— Но мы успели сказать главное, что наука ведет к гордыне. Пример? Письмо происшедших от обезьяны нобелевских лауреатов. Не слушают нас? Вина не наша.

Для окурков оборонщик нашел подобающую пепельницу, приспособил ведро. Ведро тоже будто курило, постоянно дымилось.

— Не нужен наш ум? — вопрошал очередной специалист. — Спасемся мышцами! Перестанем пить, будем трудиться. А что пьем — это простительно. Бог пьяниц жалеет. Это не пьянство, судьба такая. Отцы пили, мы опохмеляемся.

— Пьяницы царства небесного не наследуют, — как-то робко сказал бледный большеглазый юноша.

— Не упрекай, Алешка. Начальник приехал, надо отпраздновать. Пьяницы немцы, а не мы. Они систематически пьют. Или пивные нации — чехи и венгры. А запоями лучше. Все-таки и перерывы.

— А как не пить, в стране хаос, значит, в людях хаос.

— Транссиб проложили, Гитлера победили, можно и отдохнуть.

— Ты что, да чтоб русским дали отдохнуть? Много хочешь. Да мы в любом веке живем с перегрузками. С пятикратными.

— Куда денешься, у нас не менталитет, а трехжильность.

— Нам нужны победы! — кричал я. — Теплохладные и нейтральные идут за сильными. Но мы не в Древнем Риме. Хлеба и зрелищ? Оттого и исчезли. Но здесь Россия, и мы Византию не повторим. Нет, парнишки, жить надо начинать серьезно.

— Мы этого и ждали, — кричали мне, — мы по настоящей работе соскучились. Спасибо тебе — приехал!

— Для начала заклеймим тех, кто дрищет на русскую историю! — заявил лысый Ильич. — Ломоносов писал об изысканиях Миллера, цитирую: «Из сего заключить должно, каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая запущенная в них скотина».

— Не наливайте ему больше! Это не о Миллере, о другой скотине, о Шлецере.

— Вот-вот, — одобрил я, — вот уже научный и практический спор. Да, ребятишки, пора вам в переднюю траншею.

— Это законно, на фиг, что в траншею, — одобрил меня как-то внезапно появившийся молодой парень, показав большой палец. — А пока сиди и радуйся. Вообще это мужская коронка — пить без передышки. Хоть и тяжело, а крылато.

Парень по-хозяйски уплотнил ряды сидящих, сел в середину, хлопнул рюмку, стрельнул сигарету, сказав при этом: «Дай в зубы, чтоб дым пошел», затянулся, оглядел застолье орлиным взором и расправил грудь.

— А гром, значит, еще не грянул? Ну-ну, — учительски заметил я.

— Пока погромыхивает, жить можно, — отреагировал парень и сообщил: — Дров это я тебе организовал. — И сунул руку: — Генат.

— Вообще, не пить — это так же хорошо, как пить, — высказался Ильич. — На счет раз: пей до дна, на счет два: будь готов бить врагов. Вот тут и выруливай.

— Всегда сражаемся со Змеем, — бормотал лежащий поэт, — то рюмкой, то и топором, но грянет вдруг над Русью гром — мы моментально протрезвеем.

Сидели дружно

— Кто виноват в наших бедах? — вопрошал я. — Есть вина государства? Есть! Но прежде всего и наша! Вы — русские мужчины. Вам ли пить? И чтобы семья! И чтобы с кем венчаться, с тем кончаться.

Мужчина, видимо музыкант, усилил звуки своего голоса:

— Аристотель изрек: хотите крепкое государство — контролируйте музыку!

Аркаша вновь задалбливал стихами:

Я тихонько с печки слез, взял я ножик и обрез. Мне навстречу Севастьян, он такой же, из крестьян. Много дел у нас чуть свет: жгем читальню и комбед.

— Не «жгем», грамотей, а «жжем»! — поправил лежачий поэт в очках.

— Главное — набрать объем, — гудел мне на ухо скульптор. — А сколько моих бюстов в Доме моченых и в Музее Развалюции, при желании можно атрибутировать.

— А меня батюшка спрашивает, — вскидывалась внезапно вернувшаяся женщина, — почему ты не была на службе, Людмила? Я отвечаю: «Я вино вкушала, батюшка». — Слово «вкушала» ей очень нравилось.

— Давайте общий разговор вкушать, — предложил я. — Вот чем вы объясните синдром теперешнего безразличия к судьбе Отечества?

Кто-то поднял голову:

— Это не безразличие, это необъяснимое качество русского народа. России некуда спешить, она единственная живет по-человечески. Остальные бегут, бегут и бегут, и исчезают. Хоронят себя в своей жадности и суете.

— Слышали? — восхищенно возопил я. — Все слышали? Кто это сказал?

— Да это Ахрипов, — сообщили мне.

— Ахрипов! Снимаю шляпу! Русскую идею ищут. Да идея любого народа появляется вместе с ним, иначе и народа нет. Приняли Православие — появилась Русь. За Русь!

Такая здравица уничтожила остатки напитков, и я стал порываться в магазин, чтоб продолжать славить Русь, но мне доложили, что магазин погасил огни. Но так как есть проблемы труднорешаемые, есть долгорешаемые, но нерешаемых нет, то и эту разрешим, ибо в заснеженной ночи неутомимо работает самогонная фабрика. Правда, ее владельцы, вот собаки, взвинтят по случаю новоселья цены. Но это меня не устрашило. Помахивая ассигнацией, вопросил:

— Чьи ноги? Сам бы, как Ванька Жуков, побежал, дороги не знаю.

Оказалось, что знает только Аркаша.

— Вперед, усталая пехота! — велели ему.

Уже много бойцов полегло на мои половицы. Тела их раздвинули, сделав проход к дверям. Я вспомнил о печке и подтопке. Все в них прогорело. Закрыл трубу.

— Не могу понять успеха песни про атамана, с которым любо жить, — рассуждал музыкант. — Порубанные, постреленные люди. А жаль кого? Буланого коня? Музыка заказачена. Или завывания Оболенского и Голицына по поводу того, что не они, а комиссары девочек ихних ведут в кабинет. Девочек не поделили. Всего-то?