Время ненавидеть

– Ка-ак нет?

– Так! Ты что, ревнуешь? Поздно, миленький! Еще, может, по физиономии мне дашь?! Или сразу предложишь воссоединиться?! И попробовать все сначала?! Я же вижу все, вижу! Ну говори-говори, выкладывай! Я тебе давно все высказала! И с тех пор ничего не изменилось! А справочка у тебя есть, кстати, что у тебя СПИДа нет?! Знаем мы ваши заграницы! Секс-шопы! И переводчиц ваших знаем! Тасенька-масенька! Таньчик- сметаньчик!!! – несет меня, ох несет!

– Ка-а-ак нет! Мне он нужен!!!

– Отношения собрался выяснять?! Да он тебя одной левой! У него… как его… черный пояс!

– На хрена мне ваши отношения!!! – орет Красилин. Несет его, тоже несет. Понесло-о! – Мне полковник нужен!

– Нет никакого полковника!!!

– А «одной левой»?! А «черный пояс»?! Ка-ак нет?!

– Не ваше дело! Вон отсюда!

– Пока ты мне его не дашь, я никуда…

– Нет никакого полковника! Боже мой, что за идиот!!!

Идиот размякает и сползает на стул кашей-размазней. И тихим, жидким голосовым мазком повторяет:

– Ка-ак нет?…

– Так. И не было. И нечего здесь снова рассиживаться! Поел? Насытился? Иди…

– Я тебя убью… – обещает размазня убито.

Я все вижу, и брезжит почти отчетливо. Не за то он меня убьет, что полковника завела. А за то он меня убьет, что нет никакого полковника. А он, идиот, очень на него полагался. На чтобы «в штатском» и «свой». «Свяжи меня с ним, дорогая, по старой дружбе, в память о былом. Дело есть». Загнанность, припертость, пистоль.

«А Галине Андреевне – наилучшие пожелания и доброго здоровьица! И мужу ее, Вадим-Василичу!».

И мужу ее, Вадим-Василичу. Наилучшие пожелания.

И мужу ее, Вадим-Василичу. Доброго здоровьица.

ОНИ его достали. Загнали, приперли. Из-за меня. Я во всем виновата, мое упрямство!

«У нас, вы могли убедиться, достаточно иных действенных…».

Могла. Убедилась. Во что ты превратился, Красилин! Что они с тобой сделали! Нет, не они! Я! Каюсь, я!

Сейчас все пройдет, сейчас я тебе все расскажу, и все пройдет: ОНИ ушли, нет ИХ, не будет больше, навсегда и насовсем! Сейчас я…

– Я тебя убью… – отрешенно повторяет Красилин. – Я тебя убью.

Тут не выдерживаю! Я ему, можно сказать, спасительную весть собираюсь сообщить: кошмар кончился! А он вместо благодарности: «Убью!» Напрочь флюидов не ловит. «Убью!» Тут не выдерживаю и без всякого внутреннего голоса в мордоворотной тональности и громкости:

– Ка-ав-во?! Ка-а-ав-в-во-о?!

Он вздрагивает: знаком ему возглас, знаком.

Я вздрагиваю: который час? шестой! кто настолько спозаранку способен меня беспокоить по телефону? ОНИ? Уже не должны! А звоня-а-ат!

– Не поднимай! Галонька, только не поднимай!

Балбесина лысеющая! Ты же просто не в курсе пока, что ОНИ отстали, что я ИМ все до предпоследней сотни отдала. И ни меня, ни тебя ОНИ больше не колышат. Ты просто не в курсе. А я в курсе. И сейчас наговорю много теплых-ласковых слов тому, кто осмеливается звонить одинокой усталой женщине в такую рань!

– Не поднима-ай!

Поднимаю.

***

– Да, не сплю… Какую информацию? По каким каналам?.. А по телефону никак нельзя?.. Думаю, это будет лишне… Нет, не преждевременно, а вообще не надо. Я считала, что ясно дала понять… С кем бы ни было связано… Почему не догадываюсь? Более того, не просто догадываюсь, а знаю… Да он сам тут сидит… Давно, да… Ради этого стоило звонить в шестом часу?.. Тем более не надо… Если только ради этого, то тем более не надо приезжать… А я считаю, что нет… Вам с ним – не о чем… Да, я так считаю… Мы с ним сами разберемся… Даже если не во всем, то никого это не должно касаться… Я сказала, не надо приезжать… Хорошо! Но никакого смысла не вижу, честно говоря!

Красилин извелся, приплясывая вокруг меня, жестикулируя, выражая мимикой, звука не проронив.

Опускаю. Трубку.

– ОНИ? Я же просил: не поднимай! ОНИ? Так и знал! Так и знал! ОНИ! – Красилин все той же неразорвавшейся гранатой мечется, шипит, скачет от стенки к стенке. – Ах, черт! Ах, черт! Вот ведь черт! Вот ведь! – и таки взрывается: – Я же просил тебя!!! Не поднимай!!! Я тебя просил или нет?!!

Надо же, какого страха нагнали. Телефонных звонков боится, двери открывающейся боится – застрелить готов бывшую жену, потому что вдруг это не она, а ОНИ! Ключ подобрали и проникают. Нет у них ключа – только у меня и… у тебя. Отдал бы, кстати. Давно пора.

– Суетишься много, – остужаю. – Смотреть противно.

Замерзает, остекленев. И вид у него нашкодившего щенка, которого сейчас носом ткнут. Не совсем понимаю эмоцию Красилина, мне бы в своих эмоциях разобраться! Хуже нет говорить на два фронта по телефону, безлично. Чтобы ни тот, ни другой фронт не перешел в наступление. Хуже нет, и не удалось. Хотя Красилин не понял, с кем я беседовала, но легче не стало. А с кем и о чем?

– Лешик. Ты, я знаю, не спишь… Я для тебя по своим каналам кое-какую информацию. Тебя заинтересует. Я сейчас приеду… Нет, по телефону нежелательно, лучше мне приехать… Преждевременно? Мы же договорились, что я загляну через пару деньков. Как раз… Это связано с одним твоим давним знакомцем… Уверен, ты не догадываешься. Я не интригую тебя, но лучше – не по телефону… Хорошо! Фамилия Красилин тебе говорит о чем-нибудь? И давно сидит?.. Гони в шею!.. Хорошо! Тогда я тем более приеду! Я его сам – в шею! Да, считаю, что надо!.. Нам с ним есть о чем поговорить… Считаешь?.. Я хочу с ним разобраться… Во всем вы не разберетесь, тем более ты… Все! Я сейчас приеду!.. Ты сказала: не надо, а я сказал: надо!

Если, конечно, наши с Викой реплики совместить, то все понятно: вздыхатель решился на серьезный разговор – с поливанием бывшего мужа, с уверениями типа «все будет хорошо!». Сольемся в экстазе (где же преждевременно, коли пара деньков миновала!). С диктатом сильнейшего, берущего на себя решение житейских проблем. И т.д. и т.п.

Но для перекаленного Красилина наш с Викой разговор состоял только из моих реплик – и такая «няма» выродилась для бывшего мужа, что однозначно решил: ОНИ!

Но Вика-то! Вика! Он же победитель, он же не вздыхатель! Или для перекаленной меня его реплики однозначно выродились в иную «няму»? Зачем бы ему вдруг звонить так рано и так бурно? И что за каналы у него такие информационные, если порвал все связи с прежней работой?!

Чего-то я не понимаю! И не хочу я ничего понимать! Не мое дело – понимать! Понималка перетрудилась, раскалывается! Отстаньте все!

– ОНИ? – не отстает, просительно настаивает Красилин уже без истерики, а мирясь: общая беда объединила, вместе справимся.

– Нет, не ОНИ. Приди в себя, Вадик. Кончилось все. У НИХ теперь ни повода, ни причины… Я уже не ИТД. Все позади, Вадик… На работу надо устраиваться… Ой, устала я, Вадик, как я уста-а-ала.

– Ты ИХ не знаешь, Галонька, – вперился в стенку, а говорит мне, проникновенно-проникновенно. – Ты ИХ не знаешь. Эх, если бы полковник был… Ты не знаешь, ты не все понимаешь, ты не сможешь понять… Ну, ничего-ничего! Мы справимся! Нам с тобой и не такое… И с работой тоже. Я с шефом столкуюсь, я и тебя от НИХ заберу… Черт, ку-уда заберу?! Черт, черт, черт!

Боже мой, сто лет тебя Вадиком не называла, само вырвалось. Ведь страдает неприкрашенно, под спудом что-то держит, никак не высказать.

Выскажи – пойму! Таська что ли? Переводчица? Какое мне дело, Вадик, до Таськи! Мало ли что было. Нельзя начать все сначала. Но когда ничего не остается, можно ведь попробовать все по новой. Уцепиться друг за друга и – хуже-лучше? – просто по новой. Яростной влюбленности не будет, но в знак признательности очаг могу обещать. Пусть тусклый, но тебе же, Вадик, неважно. Лишь бы я у тебя была, вот что тебе важно. Могу обещать. Могу обещать, что если вдруг, то ты и знать не узнаешь. Ой, Вадик-Вадик, что тебе еще остается! Ой, Красилина-Красилина, Лешакова-Лешакова, что тебе еще остается! Только не хотелось бы мне быть причиной…