Время ненавидеть

Сэм побежал. Бадигина шепелявила в отставленной от уха трубке:

– Что Пестунову передать, когда придет?

Ничего не надо передавать. В крайнем случае, две пары подпорок у Гребнева будет. В самый раз объявление на заборе вешать: «Кто хочет ходить на костылях, обращаться по адресу такому-то к Гребневу П. М.».

– Тогда я трубку Парину передаю, – обрадовала Бадигина. – Он очень хочет.

– Павел Михайлович! – участливый голос у старшего товарища Парина, проникновенный.

– О-о! – приподнято сказал Гребнев. – Кого я слышу! Добр… – надавил на рычаг, -… рый день! – продолжал пустой трубке, симулируя разъединение. Надоел ему Парин дальше некуда.

Телефон опять зазвонил – Гребнев заалекал в ответ Парину, убедительно ругнулся, дал отбой. Опять зазвонило – опять, «не слыша» Парина, костерил телефон. Все, молчит. Отстал.

Гребнев дотянулся до костылей, придвинул. Это были его костыли. Умница, Сэм! Нашел-таки! И принес! С полдороги вернулся, невзирая на то, что у него там толпа… Где же он их нашел? «И как раз там, где вчера…». Как раз там, где вчера какая-то зараза толкнула Гребнева в спину и где Гребнев исшлепал ладонью всю слякоть, – так вот… не было там костылей. Он достаточно глух, когда ему не хочется слышать Парина, но он недостаточно слеп, чтобы в зоне собственного падения не найти ходуль, без которых никуда.

«Они просто в грязи утонули», – сказал Сэм. «И вот… сразу к вам», – так он сказал.

Костыли были чистенькие, отмытые. И сухие…

***

– Меня хлеб ждет, – сказал мельник.

– Тюрьма тебя ждет, – устало сказал следователь.

Следователь действительно устал. Щека дергалась – подпрыгивал уголок рта, будто человек вот-вот расхохочется. Но не до смеха!

– Итак?

– Меня хлеб ждет!

– Ты! Пособник врага!

– Я партизанам пособлял.

– Кто подтвердит?

– Люди.

– Люди видели, как тебя расстреляли. Люди видели – тебя увели. Ковтун и Сагадеев утром, после разгрома отряда Чекмарева, и расстреляли. Как предателя.

– Я им пособлял, чекмаревцам. Они меня расстреляли, чтобы немец мельницу не тронул. Там же Варя оставалась. И хлеб. Хлеб кто-то должен молоть?

– Для врага?

– Хлеб каждому нужен.

– Так! Значит, признаешь, что пособничал врагу?

– Хлеб и мальцу нужен, и старику, и бабе. И партизану. Немец, не будь моей мельницы, достал бы где хлеба. А людям его откуда было взять? От немца и отсыпал.

– Помогал, значит, людям? – щека задергалась еще сильней. – Чекмаревцам помогал? За что же они тебя расстреляли?! За помощь?! Кто может подтвердить?!

– Люди из отря…

– Отряд Чекмарева был уничтожен весь до единого человека. Кто еще?

– Люди.

– Люди видели, как тебя увели Ковтун и Сагадеев. Кто еще?

– Ковтун. И Сагадеев.

– Ковтун и Сагадеев погибли. Тогда же, у мельницы. Люди же видели. И слышали.

– Но я-то жив.

– Вот именно! Вот и хотелось бы знать, каким образом?

– Горазд ты смешной, паренек…

– Я тебе не паренек! – взвился следователь. Вцепился в свою щеку, усмиряя тик. Хлопнул ладонью по столу.

Стакан-карандашник опрокинулся, веером разбросав карандаши. Несколько их покатилось, упало на пол.

Мельник нагнулся с табурета..

– Сидет-ть! – следователь сдвинулся со стула, медленно опустился на корточки. Спина прямая, глаза – в мельника. Нашарил один карандаш на полу, второй, третий.

Мельник смотрел на него сверху.

– Как же мне называть-то тебя?

– Гражданин следователь! – он вернулся на стул, зажав в руке пучок карандашей.

– И чего же ты от меня хочешь, гражданин… хороший?

– Признание!

– В чем?

– Во всем!

Мельник склонил голову набок, смотрел долго, изредка смаргивая. Тихо было. За окном хмурился дождь.

– Ну, гляди… – мельник привстал, собираясь придвинуться ближе к столу. Звук был – металлический писк гвоздей, выдираемых из дерева.

Следователь подскочил, упал спиной к стене, прикрыв вжатую в плечи голову рукой. Будто сейчас, вот сейчас метнет карандаши-дротики в мельника. Загрохотал опрокинутый стул. В дверь плечом вперед заскочил конвойный, сдергивая автомат – уставил в мельника.

Мельник стоял посреди комнаты, перекидывая с ладони на ладонь «грибок» табурет, разглядывал. Выдранные гвозди бряцали в гнездах корневища табурета.

– Брось! – надсадно скомандовал конвоир, следуя дулом.

Мельник чуть пожал плечами, аккуратно уложил «грибок» на пол, выпрямился.

– К стене! – пугал криком конвоир. – Руки на стену! Выше! Еще выше!

Стена была белая, сырая, с желтыми потеками.

– Эк у вас тут смешно оборудовано! – мирно сказал мельник. – Я ж подсесть хотел ближе. Признание-то как писать?

За его спиной стало спадать напряжение. Перестрелка взглядов, шумное дыхание, тихая команда.

– Молоток бы дали, – сказал мельник в стену. – Враз на место поставлю.

– Молоток запрещено! – сипло сказал следователь.

– Так я же…

– Не поворачиваться! рявкнул конвоир.

За спиной снова открылась дверь. «Клименко!». И в коридорах больницы, где еще месяц назад практиковал герр Кранкль, запрыгало: «Клименко!.. Где этот хренов шофер!.. Молоток!.. Сержант, где тебя носит!». – «Так ведь, товарищ лейте…» – «Молоток!». Потом стук. «Ат хреновина! Согнуло как!». Стук, отдающий в ступни. «Ну-ка!» – натужный мык. «Намертво!» – «А вдруг он… А пусть только попробует. Видал?! Свободны!..». «Но, товарищ лей…» – «Свободны, я сказал!» Топот из комнаты. В дверях: «Но он ведь может…» – «Свободны!!!».

– Ты это, случаем, не мне, паренек? – подал голос мельник, по-прежнему глядя в стену.

– Я тебе не паренек! – визгнул следователь. Получилось у него жалобно.

– Повернуться-то можно? – хмыкнул мельник в бороду. – Гражданин… хороший.

– Значит, признаешься, – уточнил следователь, когда мельник снова утвердился на приколоченном грибке.

Тот развел мозольными, с разделочную доску, ладонями. Стер – одну об другую – следы приставшего мела…

Писал он медленно, старательно, шевеля губами, ровно, без задумчивых пауз.