Время смерти

Капрал Яков не ответил.

И он понес его через лес, мрак, вой. Нес стороной, там, где прошел бой. Несколько раз падал. Яков стонал, обдавая его горячим дыханием, которое постепенно слабело. И нести становилось все труднее; приходилось придерживать ноги. Яков вконец ослабел, он не издал ни звука даже тогда, когда Адам стиснул ему раненую ногу, делая передышку. Ладонь была влажная и клейкая. Капрал Яков молча лежал на снегу. Замер от боли или лишился сознания? Теперь он как мешок вскинул на спину тело. Поскорее бы добраться к эскадрону и вернуться назад. Изо всех сил старался он запомнить направление; принялся считать шаги, пытаясь сообразить, сколько уже прошел. От напряжения болело горло, перехватывало дыхание; надо остановиться. Зажег спичку, чтоб прикурить, в неверном свете ее разглядел широко раскрытые глаза капрала, сведенный судорогой рот. Умер! Он затормошил его, приложил ухо к груди — не дышит. Сунул за пазуху руку — тело остывало.

— Он же мертвый! — вырвалось у Адама. Хотел сунуть обратно в карман сигарету. Рука не слушалась, уходила мимо.

Под ногой хрустнула ветка. Где-то у самых его коленей зашептал Яков. Этот шепот словно хватил Адама по затылку, ударил по темени. Он взмахнул рукой, она напоролась на ветку, ладонь за нее уцепилась. Яков продолжал бормотать; согнув ветку, обеими руками сжимая ее, затруднял дыхание капрала. Тот застонал, захрипел. Адам вскочил на поваленное дерево, тут же спрыгнул на землю, бросился обратно в лес, к Драгану. Вспомнил, что нужно отсчитывать шаги. Насчитал около пятнадцати. Свистнул негромко. Лес гудел. Адам брел все дальше во тьму, в рев и вой, вслух считая шаги. Останавливался, свистел, призывая Драгана, вслушивался и опять громко считал шаги, от дерева к дереву, от одного ствола к другому, вперед-назад. И снова свистел.

4

Едва стемнело, полк оттянулся из неглубоких окопов в овраги, в защищенные от ветра, мороза и пурги места, чтобы возле костров дождаться утра. На позициях осталась только рота охранения, где взводными были Данило История и Бора Валет. Ротный позволил им развести костерок позади окопов в ельничке, чтобы солдаты могли поочередно отделениями согреваться. Огонь разложили в яме, оставшейся от вырванной с корнями ели.

Бора Валет, не приемля эту командирскую милость, не пожелал покидать окоп; примостившись на куче папоротника, прижался к земле, свернулся в клубок; он не спал две ночи, глаза слипались; вслушивался в стоны ветра над головой, по самому краю траншеи; где-то совсем рядом, па снегу, с голосом, словно живая, хрустнула ветка. Ночью было легче: не так видно солдатскую беду.

Данило История, избегая пялить глаза во тьму и оставаться наедине с самим собою, сидел с солдатами на еловых ветках возле костра. Ветер, разметая снег, рвал в клочья дым, гнул и тискал языки пламени, засыпал солдат снегом. Люди разбегались в стороны, спасаясь от дыма, толкались, спорили за место, где дым не так щипал глаза. А Данило не желал отступать; шмыгая носом, задыхаясь, он сидел и утирал слезы платком. Солдаты посмеивались. Откуда у них берутся силы и для этого? Он внимательно разглядывал их: одни натянули шайкачи на уши, другие веревочками примотали куски плащ-палаток, у многих вконец развалилась обувь, и они поверх носков напялили на ноги сумки или шапки, также обвязав бечевками. Шапки-то с убитых сняли, подумал Данило, а то и украли в других ротах, такое случалось. Люди жевали остатки промерзших галет, не сводя глаз с его шинели и башмаков. Взгляды внушали тревогу; ему неприятно было это неравенство, изменить которое он, однако, был бессилен.

— Эй, студент! Унтер, хочешь черносливу? — Сзади кто-то из солдат протягивал ему горсть сухих слив.

Обрадованный и удивленный, он взял две штуки.

— Спасибо тебе, товарищ, — произнес взволнованно.

— За пять штук гони грош, бери сколько хошь.

Данило разочарованно посмотрел на солдата: глаз его под низко надвинутой шапкой он не увидел. Снег засыпал шапку, усы, плечи, приглядевшись, Данило узнал его: это ему сегодня перед строем командир батальона приколол к изодранной куртке медаль за храбрость: окруженный врагом, он в одиночку сумел захватить в плен семерых вражеских солдат вместе с пулеметом и тремя ящиками патронов, да и, похоже, до этого не раз отличался. Данило взял еще две сливы и выдал продавцу-герою грош.

— Эй, Паун, дай человеку столько, сколько он оплатил, — вмешался капрал Здравко, который успел порядком надоесть Даниле своей предупредительностью, заботами, постоянными утешениями вроде: «Не каждая пуля убивает, не бойся».

— Не нужно. Спасибо.

— Нужно, нужно, господин взводный. Раз торговлю открыл, пусть торгует честно, — возразил Здравко.

— Бери, взводный, за сколько уплатил, — рассердился и продавец.

— Не нужно мне твоего чернослива! Проваливай!

— А мне можно, взводный, взять твою сливу? — спросил солдат в привязанных к ногам шапках и со сверкавшей голой пяткой.

— Бери все пять! — ответил Данило.

Несколько человек сцепились из-за черносливины.

Данило История встал и, преодолевая сопротивление ветра, пошел в траншею, в темноте отыскал Бору Валета, пристроился рядом.

— Слушай, Бора, неужто все герои такие алчные и несчастные?.

Шепотом делился он с товарищем своим открытием, опасаясь, как бы солдаты не услыхали.

— Неужто с такими низкими чувствами люди могут сражаться за возвышенные и священные цели освобождения и объединения сербства? — не в силах унять дрожь, спрашивал он взволнованно.

— Почему герои жадные и несчастные и почему люди, как ты говоришь, с такими низкими чувствами сражаются за возвышенные цели — тебе, чтобы узнать это, не надо было, мой Данило, дожидаться сегодняшней ночи.

— Ты считаешь нормальным, что люди вообще и наши солдаты в частности такие?

— Да, нормальным. Люди всегда загребущие и жалкие. Единственное, что меня удивляет, — почему они вообще сражаются и как понимают наши священные цели. Почему, милый, они становятся героями и почему погибают — вот где настоящий вопрос. Почему не убивают своих командиров и твердолобых взводных и не разбегаются по домам. Вот опять, слышишь? Слышишь, кричат? Послушай, послушай, что с той стороны кричат…

— Братья, за кого вы мерзнете? Разбегайтесь по домам, мужики! Босые и разутые, вы погибаете за Пашича да за его офицерскую сволочь!

Буран рвал в клочья голоса и угрозы людей, унося их в овраги, в лощины, во тьму, где гудел лес.

— Это наши солдаты, Бора?

— Это дезертиры. Должно быть, какого-то другого полка. По ночам они пробираются оврагами в горы, идут к Мораве. Слышишь, как причитает?

— Уходите по домам! Братья, пропала Сербия!

— Это ужасно, Бора!

— Это всего лишь действительность, Данило. Без всякой возвышенной лжи.

— Я не хочу замерзнуть на Малене. Я хочу погибнуть в бою, как подобает мужчине, во время атаки.

— Завтра твое желание исполнится. Садись ближе ко мне. И подними воротник шинели, если ты до сих пор этого не сделал. А то снег набьется за шиворот. Ну, чего замолчал?

— Помнишь нашу клятву, Бора?

— Помню. Хотя и не считаю себя героем. Я тебя не брошу раненого.

— Я тебя тоже.

— Мне очень не хочется, чтобы швабам достались часы моего отца.

— Не беспокойся. И не надо об этом говорить.

— Это единственная мысль, которая помогает мне разогнать сон. А вообще-то спать хочется жутко. Но стоит уснуть, и мы замерзнем.

— Говорят, легкая и приятная смерть.

— Не верю я. Расскажи, Данило, что-нибудь. Хоть о женщинах.

— Может, в самом деле погибла Сербия, Бора?

— Мы пришли на Мален, чтоб принести себя в жертву. Кто решился на это, тому безразлично, что будет потом.

— Мне хочется достигнуть своей цели.

— Дилемма заключается не в том, погибнуть за победу или за поражение. Ей-богу, куда возвышеннее погибнуть при поражении. Никто и не вспомнит тебя, если ты погибнешь, когда победа близка. Слышишь, как трещат оледенелые ветки?