Время золотое

– Прости, прости. – Он всхлипывал, прижимая к губам ее пальцы.

ГЛАВА 21

Бекетов управлял потоками социальных энергий. В клубках и протуберанцах протеста он различал струи ненависти, негодования, страха. Едкие кислотные всплески еврейской интеллигенции. Огненные слепые вспышки русских националистов. Глухое задавленное горение кавказских диаспор. Мучительное тление коммунистов. Бенгальские вспышки радикалов и анархистов. Истерику сексуальных меньшинств. Угрюмое кипение московского люда, спальных районов и пригородов. В это варево мутной злобы, непредсказуемой ярости, восторженного романтизма постоянно вбрасывались реактивы, порождающие локальные взрывы, очаги возгорания, вихри агрессии. Волновалась и перемешивалась вся разноликая смесь партий, движений, организаций. Процесс превращался в непознаваемое явление. И только прозорливость и счастливое угадывание позволяли Бекетову среди пестрого хаоса видеть истинную картину. Понимать, как проходят митинги, какие силы бушуют на площади, увеличивая или уменьшая шансы Градобоева и Чегоданова.

Его проект заключался в том, чтобы усиливать взрывную ненависть площади, увеличивать ее массу, добавлять в нее все новые и новые сгустки агрессии. Эти сгустки направлялись на Кремль, Чегоданова, на само изолгавшееся и прогнившее государство. И эта агрессия, грозящая сломом страны и низвержением государства, должна была сеять в народе страх перед хаосом. Будить генетические воспоминания о всех смутах, далеких и близких, обрекавших народ на неисчислимые беды. Эта генетическая память, по мнению Бекетова, должна была вооружать страну против мятежной Москвы, препятствовать распространению смуты, собрать вокруг нелюбимого Чегоданова все новых и новых сторонников.

Бекетов создал агрегат, состоящий из двух котлов. Чем сильнее была ненависть к Чегоданову в московском котле, тем меньше ее было в другом котле, заключавшем в себе всю Россию. Бекетов, один, без помощи спецслужб, политологических центров, органов государственной власти, спасал государство. Хрупкой тростинкой перемещал тектонические плиты русской истории.

После недавнего срыва, рыданий, чувства тщеты и абсурда он вновь, с упорством подвижника, вернулся к прежней работе.

Теперь он отправлялся с визитом к председателю националистической партии «Русский закон» Валентину Коростылеву, чтобы побудить его пополнить своим воинством шествие оппозиции, которое предполагалось в конце зимы. Бекетов надел под рубашку миниатюрный диктофон, еще не понимая до конца, зачем ему пригодится запись предстоящей беседы.

Штаб-квартира партии размещалась в неказистом доме в районе Сокольников. Во дворе несколько партийцев в коротких полушубках, с портупеями разгребали лопатами снег. У входа стоял дежурный, в фуражке, с бородкой, напоминавший царского офицера. Он не сразу пропустил Бекетова, послал вестового на этаж и, только когда тот принес разрешение, пригласил Бекетова.

Партийный лидер Валентин Коростылев принял его в просторном кабинете, где в углу на божнице стояла красно-золотая икона царских мучеников. Над головой Коростылева красовался деревянный, инкрустированный серебром и перламутром герб Российской империи. Коростылев, худощавый, широкий в плечах и узкий в талии, в черной рубахе, привстал и, не подавая руки, пригласил Бекетова в кресло. Лицо Коростылева было бледно, с золотистыми усами и бородкой, и напоминало лицо последнего Государя. На этом спокойном лице светились серые внимательные глаза, которые осмотрели Бекетова с холодным отчуждением. Не враждебно, а отстраненно, как постороннего и чужого.

– Мне говорили, господин Бекетов, что вы попали в опалу и были удалены из Кремля. Судьба царедворцев изменчива, а нрав монархов капризен. – В этих словах не было иронии, не было сочувствия, а только изысканный холод и аристократическая вычурность.

– В трудные для государства минуты Государь раскаивается в содеянном, вызывает опального вельможу из далекого поместья, и у русского войска появляется полководец, который гонит Наполеона до Парижа.

– Вы хотите сказать, что французы уже взяли Смоленск? – тонко улыбнулся Коростылев, которому понравились иносказания.

– В каком-то смысле французы окружили Кремль. Но, поверьте, мой случай ничем не напоминает Кутузова. Я явился из опалы не по зову Чегоданова, а по собственной воле, чтобы, в меру сил, способствовать спасению страны. Победа Чегоданова на выборах – это гибель России.

– Мне странно вас слышать, господин Бекетов. До этого времени все, что вы делали, способствовало укреплению Чегоданова. Ваше усердие в подавлении русских националистов хорошо известно. Вы сейчас пришли к тому, кого открыто называли «русским фашистом». К тому, чьих товарищей по партии судили по закону об экстремизме и давали немалые сроки.

– Не стану вам говорить, скольких ваших товарищей я уберег от ареста. Но вы должны знать, что это я предупредил ваших соратников об обыске в помещении партии, где вы хранили целый арсенал, и вы успели его убрать. Это я убедил известного вам банкира оказывать партии помощь, и он передавал и продолжает передавать вам деньги.

– В самом деле? – Коростылев приподнял золотистую бровь. – Что же вас побуждало так действовать?

– Я понимал, что в России должна быть партия русских националистов, которая отстаивает интересы самого большого и самого угнетенного народа – русских. Вы знаете не хуже меня, что самым мучительным страданием является сознание того, что гибнет твой народ. Это ни с чем не сравнимо.

– Да, так, – произнес Коростылев, – Господь придумал для человека множество мучений, но мучение русского, сознающего, что его великий народ гибнет под беспощадным игом, – это страшная мука. Что вас ко мне привело?

– Желание искупить вину. Желание восполнить нанесенные траты. Я до последнего верил, что судьба России – это имперская судьба. А миссия русского народа – созидание империи. Я надеялся, что Чегоданов – имперский правитель и он поставит перед русскими имперскую задачу. Вернет русским вековечную имперскую работу, в которой русские обретали свое Божественное предназначение. Совершали великие деяния, создавали бесценные творения, одерживали невиданные победы. В этих победах крепли, захватывали в поле своей имперской цивилизации другие народы, обеспечивая им цветение. Я обманулся в своих ожиданиях. Чегоданов оказался временщиком, глухим к мессианским идеям. Он оказался властолюбивым стяжателем, в котором так и не родился русский вождь и правитель. В котором умер русский человек. Он отдал русский народ в рабство еврейским олигархам и кавказским разбойникам. Отнял у русских их земли, недра, природные богатства, погасил веру, опоил водкой, отсек от культуры, от исторической памяти. Это привело к одичанию, тупой покорности, стремительному вымиранию. Имперская идея, в которую я верил, увы, в правление Чегоданова, рухнула. И единственное спасение народа – это национализм. Вы видите перед собой русского националиста, проделавшего мучительный путь эволюции. Я пришел к вам, как приходит к отцу блудный сын.

Коростылев был бледен, словно вся кровь отхлынула в сердце, где спеклась в огненный уголь.

– Вы не правы! Империя жива! Бутон империи не умер, и он раскроет свои пламенные лепестки. Цветок империи расцветет между тремя океанами! Те, кто называют себя русскими националистами и при этом готовы отказаться от Кавказа, татарского Поволжья, от Сибири и Дальнего Востока, – это предатели русской идеи! Предатели великой православной империи! – Коростылев огненно взглянул на образ и страстно перекрестился. – Русские сбросят иго еврейских банкиров и кавказских разбойников и установят русскую диктатуру! Своей возрожденной волей, своей вспыхнувшей верой, своим единым порывом, воплощенным в вожде, восстановят империю!

На скулах Коростылева загорелись два маленьких малиновых пятнышка. Золотая бородка и усы стали похожи на раскаленный слиток. В серых глазах сверкала яростная стальная жестокость.

– Меч русской диктатуры будет ужасен для всех, кто мучил русский народ. Мы их будем казнить публично. Вешать, расстреливать, топить в негашеной извести, вбивать в лоб гвозди, бросать в голодные ямы. Мы обнародуем все зверские виды насилия, какими были умерщвлены русские новомученики, крестьяне, священники, русские поэты и инженеры. И воспроизведем эти виды казней по отношению к нашим мучителям!

Бекетов чувствовал, как воздух вокруг Коростылева обретает вид раскаленного вихря. Этот вихрь втягивает в себя все окаянные муки, все лютые глумления, все кровавое прошлое и отвратное настоящее. Превращает русские муки в слепую беспощадную ненависть, в ярость возмездия. И он сам, Бекетов, преисполнен этой священной яростью, этой праведной ненавистью.

– Мы будем за волосы тащить на плаху министров, которые обирают народ, отдают каждую русскую копейку чужеземным банкам. Корзины с их отрубленными головами будем выставлять в витринах овощных магазинов. Мы будем сажать на колы олигархов, отнявших у народа его богатства, загнавших в офшоры русские деньги. Они сделали самый богатый в мире народ нищим калекой. Они будут корчиться на колах вдоль набережной Москвы-реки, и люди станут плевать в их мерзкие лица. Мы повесим за ноги продажных депутатов, представителей табачной и водочной мафии, наймитов наркотической мафии. Пусть болтаются на липах Тверского бульвара, и московские вороны станут выклевывать их выпученные глаза. Мы будем топить в проруби у Каменного моста главарей преступных телеканалов, которые опаивали народ ядами, мерзкой дурью, похабным варевом лживых телепрограмм. Там русский народ назывался «тупиковым народом», русская история «тупиком мирового развития», а каждый русский герой или вождь именовался палачом или неучем. Мы привяжем к их ногам бетонные плиты и спустим под воду, и потом через несколько лет будут всплывать их отвратительные скелеты, пугая пассажиров речных трамвайчиков.