Все лестницы ведут вниз

Но дело не в том, что Николай своим отказом помочь Ане обидел ее и это пробуждало в нем некоторое угрызение совести, от чего попускал ей делать, что вздумается. Нет, совесть его не коробило, но слабый, почти незаметный осадок все же образовался. Что-то чуть слышно шептало в нем, что Соболев не совсем правильно поступил, то есть в целом все верно, но так, как это было сделано, делать было нельзя. Но всякий осадок сползает со стенок, чтобы уплыть на дно, которого не увидит ни один даже самый зоркий глаз. Даже не в том дело, что в своих мечтах Николай уже был не здесь, а там — где-то на севере его душа уже отреклась раз и навсегда от этого тленного мира, чтобы вступить в никому неведомый Мрак.

Он прекрасно осознавал, что Аня на самом деле нравится ему; даже более — по-своему Николай любит ее, и хотя за два с лишним месяца отсутствия Ани в городе о ней не вспоминал, зато порой замечал, что кофейня без девочки словно закостенела или умерла; воздух застоялся и дышать стало сложнее, будто помещение покинула какая-та душа, прежде придававшая жизнь этому мелкому заведению. Этой живой душой была Аня — душой своеобразной и со сложным характером, зато живой, очень живой душой, на столько, что создается впечатление, что эту жизнь можно обонять или незримо прикоснуться чувствами.

Когда Аня нашла подходящую волну и из динамиков послышались звуки электронных гитар и барабанных ударов, брякнула микроволновая печь, оповещая, что ее бутерброды горячие что надо.

— Вот это пойдет, — сказала она и сделала заметно громче, а потом поднявшись, обернулась к Николаю довольно улыбаясь. — Так лучше. В монастыре еще начитаешься, а в приюте, я слышала, ничего такого нет. Все лучше детям, — сказала она смеясь и полезла в микроволновку.

Под ритм музыки, Аня, сидя за столом, как танцуя водила плечами из стороны в сторону; из набитого рта доносились неразборчивые мычания. Но как только она взялась за последний бутерброд и собралась его съесть с тем же аппетитом, что и прежние, динамики убавились в громкости.

— Эй! — обернулась она. Николай как раз поднялся из-за стойки, оставив звук приемника еле слышным. — Нет, кофе не хочу. Сделай мне лучше чай. Или что там у тебя еще есть?

Не обращая внимания, Николай пошел в подсобку.

— Постой, Коль! — окликнула она. Соболев обернулся посмотрев на нее скучающим видом. — Хоть в чем-то ты же можешь мне помочь?

— Не знаю, — пожал он плечами. — Говори.

— Мою собаку закрыли в животном приюте, который в деревне. Мне ее могут не отдать, так как я… — задумалось Аня. — Короче, я ведь еще не совсем взрослая, но Астра моя, — сделала она ударение на «моя». — И она принадлежит мне. Поможешь?

Николай развернулся и пошел в подсобку.

— И здесь тебе сложно? — бросив бутерброд, вскочила Аня. — Да какой же ты христианин, урод? — зашагала она к стойке. — Я читала вашу книгу, когда лежала в больнице, и он вам говорил… — зашла за стойку. — Я не помню точно, — подошла к проему подсобки, где Николай уже уселся за свой стул, — но можешь посмотреть. Там про овец и козлов, то есть про людей, которых он поделил надвое. И одним говорит, чтобы в царство шли, потому что он есть, пить хотел и что-то там еще… Болен был там… в тюрьме сидел… А они его спрашивают: когда это было? А он отвечает: кому из людей помогли, тогда и мне помогли. Понял? А ты козел, потому что козлы никому не помогают и он их в огонь послал. И ты туда же. Урод!

Аня было развернулась, чтобы уйти за свой столик, потому что бутерброд уже остывал, но вспомнив, обернулась.

— И еще я там читала, что сколько ты бы не призывал его, сколько не молился своим козлиным языком, ничего он тебе не даст, если людям не помогаешь. Лицемерами он вас называет, — стала задыхаться от непрерывной речи. — А вообще правильно в комнате было написано! Зря он пришел, если вот такие как ты — козлы, продолжают плодиться.

— Это ты мне говоришь? — нахмурившись спросил Николай. — Сама то…

— Сама я не говорю, что следую ему! — не дала договорить Аня. — А ты говоришь. Потому ты лицемер и козел конченый. И скажи мне, что я не права. Урод членистоногий! — Закончила она и пошла доедать бутерброд, но развернувшись, вернулась к радиоприемнику и прибавила звук.

Часть 3. Глава I

1

Уже проснувшись, Аня не хотела вставать. Вчера она легла очень поздно — в пятом часу, а теперь по вине яркого утреннего солнца проснулась рано. Свет беспрепятственно проникал через не зашторенное окно. Простыня не помогала — просвечивала, образовав на себе большое белое светлое пятно, которое слепит сонные глаза Ани. И жарко; сегодня утром душно. Но это ничего — больше всего раздражал свет. «Вот надо было тебе раздвинуть шторы!» — ворчала про себя Аня.

Отвернувшись к стене и зажмурив глаза, Аня прислушалась. Сегодня суббота, часов уже десять, если не больше. Всегда к этому времени во все обороты работала стиральная машина, но сейчас тишина. Благодатная тишина. Можно… Нет, нужно еще хотя-бы часа три поспать.

И духота, и яркое солнце, выглядывающего в окно — не помеха, когда тишина. В тишине, закрыв глаза, сознание медленно и тем приятно, даже как-то ласково уплывает и растворяется вдали. Конечности плавно тяжелеют, а мускулы напряженного лица Ани расслабляются; дыхание становится глубоким, ровным и плавными, и в глазах начинают проявляться слабо различимые образы, предвкушающие сладкий сон.

Веки вздрогнули, ресницы разомкнулись, а в сузившиеся зрачки врезался надоедливый свет, отраженный от стены. Раздалась мелодия телефонного звонка. Аня что-то тихо пробурчала, сама не поняв что, но продолжала лежать неподвижно, глядя на стену усталым и порядком уже злым взглядом. Она неподвижно лежала и ждала, когда звонок сорвется, но мелодия все играла, и как на зло, становилась громче.

Громко выругавшись в три неприличных слова, Воскресенская перевернулась на другой бок. Звонила Ленка. Она подняла трубку, рявкнула, что спит и не слушая ответа бросила телефон на тумбу. Раздраженная, уже обозлившаяся за свое испорченное драгоценное утро точно также, как она злилась на всех тех, кто посмел испортить нечто драгоценное ее — Ани — несоизмеримо более ценное, чем их — «уродов», тяжело перевернулась обратно и опрокинула голову на подушку.

Только она почувствовала прилив блаженно сна, как вновь раздалась мелодия звонка. Пока Аня переминалась с одного бока на другой, скороговоркой обрушила на весь мир уйму браных слов. Подняв телефон, она точно также, первым делом обронила на голову звонящего другие, но не менее обидные слова.

— Прости… — виновато проскрежетал заплаканный голос Лены.

— Я же сказала, что сплю! — грубо, с расстановкой сказала Аня.

— Но мне очень надо. Очень надо встретиться.

— Иди, куклу купи и в нее хныч, а от меня отстань, — сказала она и уже собралась бросить телефон на тумбочку.

— Ну Аня! — умоляюще вытянула Лена.

— Вот ты… Вечером на крыше! Поняла? — и снова собралась бросить телефон на тумбу.

— Нет! Нет! — послышались крики в динамике. — Я не выдержку до вечера. Сейчас. И не на крыше!

— Заткнись, дура! — нервно вырвалось у Ани. — Через час в кофейне, и деньги с собой возьми. Побольше возьми. Сопля безмозглая! — и кинула телефон на тумбочку, по поверхности которой он, проскользнув, слетел на пол.

Мама спала. Вчера рано легла, но все еще спала. Пришла она разбитая, уставшая, и совсем без лица, какая все чаще приходит с работы. Но Аню это не волновала — все люди болеют. Сама она зимой такое подхватила! Жар, температура под сорок, суставы ломит, а мозг как расплавленный свинец — переливается от стенки к стенке черепа. Одним днем, в бреду сильного жара, Аня лежа в постели, вся в поту и с пожелтевших лицом, стала слабой рукой писать свой некролог — до сих пор где-то лежит. Она даже сделала пометку, а какую газету его отправить. Примечательно, что добавила, как-бы завещая: похоронить ее вместе с никому не известным Нордом, «вывалив в могилу всю мою писанину. И не читать! Никому не читать!» — несколько раз подчеркнула она.