Все лестницы ведут вниз

Аня в изумлении разинула рот, вспоминая наилучшую свою скороговорку, чтобы ею огреть «морщинистую», но Элина тут же подняла глаза на девочку и поднесла указательный палец к губам. Сама Аня не поняла почему, но с охотой подчинилась запретительному жесту своей новой старшей подруги. В нем не было снисходительности, будто тем самым Элина хотела вразумить несмышленую девчонку; нет, в этом жесте девушки было что-то дружеское и в то же время строгое, но строгость эта нисколько не задевала гордую Воскресенскую.

— Сюда каждая приходит со своей проблемой, — сказала и поднесла ложку ко рту. — Стыд. Я здесь из-за стыда.

— Как это? — удивилась Аня, продолжающая сверлить взглядом уходящую с тарелкой «морщинистую».

— Не выдержала своего стыда, — ответила, будто нечем здесь удивляться. — Врач, естественно, это по своему называет, но я же знаю, что позора своего не смогла перенести. Теперь он у меня перед глазами каждый день. Засыпаю с ним, и просыпаюсь вместе с ним. Если ты ночью услышишь, что кто-то плачет в палате, ты не сердись. Это я. Я так, не долго. Несколько минут и успокоюсь. Но ты на вряд-ли услышишь. Я очень тихо плачу.

— Ты сумасшедшая?

— Не знаю, что ты… — Она хотела назвать Аню по имени, но вспомнила, что девочка не представилась, хотя Элина уже знала как ее зовут; слышала, как медсестра указывая Воскресенской на столик, назвала по имени.

— Стыд — это не диагноз. Я то знаю. Я больше полу года ходила к психологу.

— Значит я сумасшедшая, — безразлично согласилась Элина. — Тебя сняли, или передумала? — качнула она подбородком вперед.

— Сняли, конечно! — возмутилась Аня. — Как можно выскочить из петли, когда только и остается, что по воздуху бегать?

— Хочешь, не отвечай. Признаюсь, я ради любопытства спрашиваю. Когда ты висела и думала, что все, обратного пути нет, ты сожалела, хотела чтобы веревка оборвалась?

Аня застыв в лице, и толи взглядом упрекая свою старшую подругу, толи обдумывая вопрос, который еще не успела поставить таким образом, а скорее всего то и другое одновременно, через пол минуты ответила. Все это время сама Элина не отрывалась от глаз Ани, уверенная, что они то обязательно скажут больше, чем слова.

— Я не просила меня спасать, — ответила Воскресенская и ухватившись за ложку продолжила прихлебывая есть суп.

4

Аня была неприятно удивлена обнаружившемуся факту, что она то тут не на совсем вольных правах, как это представлялось ей в первые дни. Казалось то, что если Аню привела сюда Татьяна Алексеевна, как бывшая врач этого учреждения, несомненно имеющая здесь связи, а через нее, как казалось Воскресенской, и она сама, то, соответственно, Аня в некотором отношении стоит здесь выше остальных. Все оказалось совсем не так, что озлило ее и не мало покоробило самоуверенность. Оказывается, здесь есть пациенты, которым разрешается выход в город, в то время, как Аню дальше дворика, огороженного забором, не пускают. Кроме того, есть и такие, кто может приходить и уходить, как им вздумается: уехать на выходные, или на неделю. Ане такого нельзя. Ей, конечно, этого и не надо — кроме выхода в город, — но ведь как же это обидно! Ладно еще, кто-либо из совсем незнакомых пользовались этой привилегией, но ведь на таких льготных правах находится сама Машка Ершова, которая занимает кровать в платной трехместной палате.

Когда родители Ершовой удостоверились, что в крови их дочери обнаружен наркотик, они незамедлительно решились на меры, что и обернулось психиатрической клиникой Яргорода. Было понятно, что если Машка и начала принимать наркотики, то не успела заполучить такую от них зависимость, с которой пришлось бы ее класть в наркологический диспансер. Тем более, положить в диспансер — это не маленькое клеймо, которое может и на будущем отразится. С психиатрической клиникой же все не так. В справке не будет указано, что Машка лежала именно в женском спокойном отделении, а будет указан только номер больницы, где есть и другие отделения совершенно иного профиля. В итоге: без последствий, могучих повлиять на будущее дочери, а также профессиональное лечение с возможными психическими отклонениями Маши, которые, возможно, и привели ее к опытам с наркотиками, как рассудили ее родители.

К вечеру следующего понедельника Аня заметила Машку в столовой за столиком поодаль, почти напротив своего. Обе были не рады видеть друг друга. Особенно омрачилась Ершова, но старалась делать вид, что не заметила Воскресенскую.

В Ане что-то снова вспыхнуло. Она как села за стол, так и сидела не двигаясь и не прикасаясь к еде, а все ждала, когда Ершова не выдержит и посмотрит на Аню. Когда же несгибаемый напор злых глазок Воскресенской окончательно надломил Машку, и та подняла на «отмороженную» голову, Аня, подхватив ложку, провела ею по своему синяку на шее, словно сообщая однокласснице о своих явно не добрых намерениях. На самом же деле Воскресенская хотела лишь насторожить неприятельницу, чтобы жилось ей в этих стенах не столь спокойно, как того бы желала сама Ершова.

— Зачем ты это сделала? — с упреком спросила все это время наблюдавшая за ней Элина.

— Не твое дело, — сверкнув глазками грубо ответила Аня. — Тем более мы не подруги.

Под «мы» Аня подразумевала себя и Элину, ведь сама то она так и не представилась своей старшей подруге. Но сказав так, Аня продолжала общаться с девушкой — единственной, с кем она близко познакомилась в этих стенах. Они взаимно дополняли друг друга, потому как Ане не редко надо было что-то рассказать, чем-то поделиться и это она могла сделать не таясь, не опасаясь, что ее не поймут. На столько доверилась она Элине, сама не понимая как так получилось. Что-то было в характере девушки понимающее, и в то же время сдержанное, что казалось, можно вливать в новую подругу множество всего без опаски, что оно потом выйдет наружу. Сама Элина — это было видно — с трудом держала в себе этот самый стыд, свой позор, или что там у нее было, что остальное удерживать для нее было делом пустяковым. Она с удовольствием слушала Воскресенскую, потому как в эти минуты забывала о своем стыде и позоре, из-за которых не хочется жить. Когда говорила Аня, одиночество, порожденное неприязнью к самой себе, немного отступало.

— Попробуй, — говорила «рыженькая». — Долго-долго представляй, что это небо. Поверь, что это так, а потом закрой глаза и опусти руку. Я так облака трогаю. Они такие мягкие, воздушные.

— У нас в поселке нет пруда, — лежала на кровати Элина с блестевшим от пота лицом.

— А что есть?

— Из такого ничего.

— Плохо, — сказала Аня, но сразу же продолжила. — Я когда болела и не могла ходить на наш пруд, представляла, что у меня на спине большие крылья. Лежу закрыв глаза, больная, как ты сейчас, и представляю, что взлетаю и лечу вверх, все выше и выше. Знаешь, что я почувствовала тогда? Что чем выше, тем чище становишься. Может попробуешь, когда ночью плакать охота?

— Спасибо! Обязательно попробую, — с благодарностью улыбнулась Элина.

5

Татьяна Алексеевна и Дарья Николаевна сошлись во мнении, что о произошедшем ради спокойствия самой же Ани, и чтобы ее лечение протекало как можно плавно и без лишних волнений, говорить не стоит. На следующей неделе, как Аня отправилась в психиатрическую клинику, Дарья Николаевна была госпитализирована скорой помощью с подозрением на рак.

Решено было сказать дочери, что мама просто приболела и когда Татьяна Алексеевна при посещении сообщила Ане об этом, она, кажется, не то, что не придала тому значение, но и вовсе не услышала, о чем ей говорят. Кто чем болеет — это не интересно и скучно. Да и какое Ане дело! Все болеют — такова уж эта ржавая банка, что без недугов никуда. Сам мир — это один сплошной недуг, рассуждала она.

— Краску принесла? — нетерпеливо поинтересовалась Аня.

— Ты уверена, что черный тебе подойдет? — достала она из набитого фруктами и сладостями пакета упаковку краски для волос.

— Ну конечно! Странно, что ты этого не видишь. Черный — самое то. — Довольная ухватилась Аня за коробку и начала разглядывать ее со всех сторон.

— Мне кажется, что ничто так тебе не подойдет, как твой родной цвет волос.

— Тебе неправильно кажется, — сказала Аня, которую меньше всего интересует чье-то мнение, а чтобы это подчеркнуть, добавила: — Как всегда.