Все лестницы ведут вниз

Когда Татьяна Алексеевна, неизменно посещавшая Аню каждую субботу после тихого часа передавала пакет, содержимое которого вполне хватило бы на две недели или на неделю двум или даже трем сладкоежкам, Аня всякий раз ставила Краснову перед фактом:

— У меня деньги закончились, — и это означало, что Ане нужно пятьсот рублей, не меньше.

Татьяна Алексеевна знала, что деньги уходят на сигареты, а покупает она их, передавая заказы пациентам, которые выходят в город. Знала Краснова, но молча вынимала пятьсот рублей и передавала Ане. Пускай пока курит, а после лечения можно подумать и об этом.

***

Перекрашивать волосы помогала Элина. Правда, не по первому требованию в тот же день, как краска оказалось в руках Ани, и не потому, что самой Элине было жалко затмевал «такую красоту» черным тоном, а по причине общего состояния девушки, которое пошло на ухудшение и это отражалось физически — панические атаки и слабость во всем тебе. Было тяжело вставать. В один день, объясняя Ане, почему ей так не просто и она не может пока помочь младшей своей подружке, Элине пришлось рассказать о своей болезни более подробно, что не очень то любила, потому как и этого стыдилась, а стыдилась потому, что это как раз следствие ее позора, как считала она сама.

Оказывается, когда у девушки обострения, она слышит голоса, что очень изумило Аню, даже обрадовало, потому как это уже интересно, причем очень интересно, прям как в фильмах.

— Чьи голоса?

— Не знаю. Мне кажется не чьи, а просто голоса.

— А что говорят?

— Ругают меня. Очень сильно бранятся… За позор ругают.

— И… — не успокаивалась Аня. — И вот сейчас? Что сейчас говорят эти голоса?

— Тебе так интересно? — впервые на глазах Ани насупилась Элина. — Шлюхой меня называют… Вот, сейчас, грязной проституткой назвали.

Через три дня подруги — старшая и младшая — стояли у зеркала и обе не понимали, что сказать. У Элины так и слетало с языка: «я же тебе говорила», но она сдерживала себя, потому что уже ничего не изменить. Аня же не понимала, что в итоге произошло — только волосы ее изменились или с ними как-то окрасилось и лицо, а может вообще вся каким-то образом поменялась? Ей хотелось что-то сказать, произнести вслух, но с губ лишь бормотанием срывались неразборчивые слоги.

— Придется тебе купить краску для бровей, — печально заметила Элина.

— И что, — испугалась Аня, — теперь мне и ресницы красить придется?

Элина тяжело вздохнула, а раздраженная Аня выскочила из душевой хлопнув дверью с мокрыми нерасчесаными волосами и устремилась во двор с пачкой сигарет.

6

Войдя в свой привычный ритм, Аня стала поздно засыпать, как правило под одеялом читая книгу при свете фонарика, который забрала у Элины с концами, уже не думая возвращать. На последок, перед самым сном всегда включала любимую песню и с наслаждением прослушав ее, умиротворенно засыпала. Потому просыпалась Аня поздно, но ее это вполне устраивало, так как на завтрак она все равно не ходила — уже от одного запаха молочной каши начинало воротить. С неохотой, часов в одиннадцать откроет глаза, еще долго полежит, о чем-то подумает, не один раз потянется, а потом по-своему позавтракает печеньем с конфетами, да сладким растворимым кофе, который, конечно, совсем не то, что хотелось, но тоже вполне себе ничего. Выйдет покурить, пройдется по кругу дворика, а там, гляди, уже и обед близится.

Те двое странных из мужского отделения, похоже, постоянно видя Аню с кружкой кофе в руках и дымящей сигаретой в губах, стали принимать ее как за свою, словно девчонка уже успела не смотря на юный свой возраст приобщится тайн общества эндорфинов и никотина. Для нее же эти двоя так и оставались идиотами с маленькой только поправкой — они все же веселые идиоты. Потому Аня могла спокойно, никого не стесняясь — что для нее было бы странно — стрельнуть сигарету, за что иногда широким жестом получала с пол пачки и более. В свою очередь, у двоих порой наблюдался дефицит сахара, чего у Ани всегда было в избытке. Взаимодополнение налицо.

— Детей травишь, падре, — порой укорял старший.

— Не я, а мы, — отвечал второй, многозначительно поднимая палец вверх.

По утрам врачами и интернами, ходившими в помощников первых, пациенты вытаскивались из палат в коридор, где были опрашиваемы касательно их состояния, самочувствия, подвижек и тому подобного. Можно было жаловаться на каждую мелочь сколько угодно, чем по первой и развлекалась Аня. Но чаще всего она выползала сонная, еще не понимавшая где и почему ее разбудили, и «какого хрена уроды» подняли с кровати, прервав ее сладкое сновидение в «такую рань». Продолжалось это каждый будний день две недели сряду, пока Ане это совсем не надоело. Она наотрез отказалась вылазить из под одеяла и интерн стала беседовать с Аней прямо на месте, доставляя свой продукт врачебного внимание как курьером. Картина эта была неизменна: интерн — молодая девушка в очках с округленным лицом, сидит на краю кровати Ани; виновница же лежит, всегда к стене и несмотря ни на что, упорно старается заснуть.

Воскресенская не намеренно делала недовольную физиономии — ей и вправду надоели все эти однообразные вопросы, на которые она уже не знала, что придумать. Тем более в сонном состоянии как-то и не думается толком. Часто приходилось на ходу пересказывать приснившейся сон выдавая за правду, но сегодня, с самого утра пасмурно и спать хочется просто ужасно — глаза открыть невозможно.

— Решила перекрасить волосы? Почему? — поинтересовалась интерн после предварительных вопросов о самочувствии, настроении и тому подобном, как и всегда.

— Спать хочу. И чего вы по утрам пристаете! Нельзя что-ли днем поиздеваться? Обязательно утром?

— Так тут заведено, — ответила интерн. — Дай угадаю, тебя теперь не Аней зовут? Верно?

Повернувшись на спину, Аня посмотрела в глаза интерна сквозь толстые линзы ее очков.

— Агния, будем знакомы, — и повернулась обратно.

— Неужели у Ани все так плохо, что ты так решила ее взять и вычеркнуть? Чем Агния лучше Ани, скажешь?

— Агнии не приходится убивать, — хмурившись отвечала Аня.

— А Ане приходилось?

— Приходилось.

— И часто тебе это снится?

После этого «возмутительного» вопроса Аня хотела одним ударом двух ног спихнуть на пол «эту наглую лицемерку», а потом броситься вниз и содрав толстые очки испробовать свои заостренные как у кошки черные ногти. Маникюрный набор Элины уже почти стал собственностью Ани.

— Отвали, — буркнула Аня, — я сплю, — и накрыла голову подушкой.

***

— Выйди, надо поговорить, — зашла насупленная Аня в платную палату, где находилась Машка, еще средних лет пациентка и «морщинистая». Ершова растерянно посмотрела на Аню. Такой она уже видела Воскресенскую в столовой, но впервые так близко: черные, распущенные, спускающиеся по груди и плечам волосы, такого же цвета брови, на вид теперь более густые, и зеленые глаза провалившиеся в глубоких тенях на лице. И все еще этот сине-красный обруч по всей шее. Аня будто явилась из какого-то католического чистилища или миновав все мытарства повернула обратно на землю назло всем небесам и кругам ада.

— Да пойдем же, не бойся. Здесь на диван присядем, — махнула она рукой и пошла в коридор.

Когда вышла Машка, осмотрительная и настороженная, боящаяся, что Анька и здесь что-то выкинет, «отмороженная» уже сидела на диване, закинув левую ногу на подлокотник. Ершова не спеша подошла и села на краюшке дивана, торсом повернувшись к Ане. В любой момент она готова была вскочит и бежать обратно к себе в палату, хотя в этом не было существенной надобности — персонал клиники поблизости.

— Как дела? — спросила Аня не зная, что сказать. Она продолжала хмуриться — ей очень неприятно было начинать этот разговор, но раз Аня решилась, то надо. Тем более поддержала Элина, а ей доверять вроде как можно.