Все против всех

Неудивительно, что и гражданская война закрутила в свою круговерть прекрасную половину населения России. А вот как это было конкретно, об этом особый разговор.

С одной стороны, имело место массовое непосредственное участие женщин в вооруженной борьбе. Как это происходило у красных, мы, в общем, знаем.

Женщины-комиссары, женщины-чекистки, женщины-подпольщицы. На Урале мартиролог последних весьма велик: Мария Авейде и Рипсимия Полежаева в Екатеринбурге, Софья Кривая в Челябинске, Наталья Аргентовская в Кургане. Менее известно, что вполне похожая картина наблюдалась и на противоположной стороне баррикады. Достаточно вспомнить, что знаменитый Женский ударный батальон, сформированный по инициативе героини Первой мировой войны Марии Бочкаревой, не только защищал Зимний — его боевой путь пролег через поля сражений Восточного фронта, по городам и весям Урала и Сибири.

Но женщины России внесли и другую — мирную, чисто женскую лепту в историю гражданской войны. Женщины, заменившие ушедших на фронт мужчин на почтовых, телеграфных и телефонных станциях, женщины в органах местного управления (вспомните Панову из «Любови Яровой» К. Тренева), женщины-учителя — это все тоже лицо той эпохи. А уж женщины-медработники это вообще славная традиция русской армии (я видел так называемый «Докторский памятник» в Софии, монумент в честь павших в годы русско-турецкой войны 1877–1878 годов русских военврачей и сестер милосердия; там высечено несколько тысяч фамилий, из которых более половины — женские!.. Наконец… Вот любопытнейшее сообщение историка Л. Юзефовича: «Во многих городах Урала и Сибири (речь идет о колчаковских войсках в 1919–1920 годах) имеется специальный раздел „Почтовый ящик фронта“; в нем публикуются адреса полевой почты тех, кто желает обзавестись крестной матерью по переписке.

При этом, естественно, каждый надеется, что напишет ему такая женщина, которой по возрасту он не будет годиться в сыновья. Адресов печатают много — видимо, спрос на заочных крестных матерей велик… Образ прекрасной незнакомки в разных ипостасях витает над отступающими, измученными и завшивевшими, потерявшими веру в победу армиями Колчака». Пронзительное свидетельство: воистину, как добавляет автор, «линии фронтов проходят в буквальном смысле через сердца любящих»…

Наконец, было и еще одно, весьма мощное проявление «четвертой силы» весьма запоздалое, но все же состоявшееся возрождение религиозного движения. В первую очередь это касается, естественно, Русской православной церкви. Первый (после известной отмены патриаршества Петром I) патриарх Тихон взял курс на активизацию роли церкви в общественной жизни страны. «Церковь в те годы держала себя независимо, — пишет Э. Радзинский. — Тон задавал патриарх Тихон». Мужество этого человека общеизвестно. Интересующихся отсылаю к приводимому А. Солженициным на страницах «Архипелага» протоколу допроса патриарха в ходе так называемого Московского церковного процесса (1922 г.). Цитируя его смелые и полные достоинства ответы следователю, Солженицин с горечью восклицает: «Все бы так отвечали — другая была бы у нас история!»

И действительно, из всех потоков, составлявших «четвертую силу», церковный, пожалуй, самый значительный. Никто в задоре междоусобной бойни не поднимал протестующий голос против братоубийства и кровопролития столь открыто и гневно, как церковь. Достаточно вспомнить тихоновскую анафему большевикам. Почти никто из деятелей духовного сопротивления не заходил так далеко в прямом ненасильственном противодействии насилию, как героически пытались спасти царскую семью епископ Тобольский Гермоген. Вспомним, как он же бесстрашно, вопреки запрету П. Хохрякова, выводил тоболяков на крестный ход, как архиепископ Пермский Андроник, не страшась пыток и смерти, возглашал известное патриаршее послание об отлучении в кафедральном соборе Перми и как ехал в ту же Пермь в свою последнюю командировку архиепископ Черниговский Василий — расследовать преступления красных против местного клира…

Цена этому подвижничеству будет — это мы сейчас тоже знаем — ужасающей. Заживо зарыт с вырезанными щеками и выколотыми глазами Андроник, сброшен с моста в Каму Василий, утоплен в Туре Гермоген, а с ним протоиерей Ефрем Долганов и священник Михаил Макаров, заживо заморожен в полынье епископ Соликамский Феофан, зарублены епископы Уфимские Симеон и Иов, сошел с ума от мучений епископ Нижнетагильский Никита… Только к декабрю 1918 года и только по Пермскому епархиальному управлению зверски умерщвлены красными два архиерея, десять протоиереев, сорок один иерей, пять дьяконов, четыре псаломщика и тридцать шесть монахов. А по Уралу в целом? А по всей России?

Но подвиг духовного сопротивления злу — это удел не только русского православия, но и других религиозных объединений и движений. Достаточно вспомнить о массовом отказе членов ряда протестантских церквей и сект, а также старообрядческих «толков» и «согласий» участвовать в междоусобной бойне на чьей бы то ни было стороне: «Сказано — не убий!» Аналогичную и даже еще более непримиримую в этом вопросе позицию заняли последователи толстовского учения. Кстати, они были весьма популярны на Урале, где процветали толстовские коммуны.

После ареста Тихона, уже на излете гражданской войны, эту эстафету подхватили представители так называемого «тихоновского православия», члены полностью порвавших с Советами православных группировок: катакомбная церковь, имяславцы, иоанниты.

Похожие тенденции можно проследить и среди нехристианских церквей. Вспомним хотя бы протесты раввинов в адрес Троцкого или явную оппозицию как к Семенову, так и к его противникам со стороны ламства Забайкалья. А на Волге и Южном Урале татары-мусульмане неоднократно препятствовали надругательству над христианскими храмами, как об этом рассказывал о. Л. Мень.

В общем, можно констатировать наличие вполне определенного социального движения в духе позднейшей знаменитой доктрины М. Ганди: сопротивление насилию посредством одной силы духа, без скатывания до насильственных действий. Впоследствии, уже в 20-е годы, эта линия найдет свое воплощение в возникновении тайных религиозно-политических кружков, единственной духовной оппозиции на территории СССР в раннесталинскую эпоху: один из таких кружков описан И. Римской-Корсаковой в романе «Побежденные».

Зададим себе вопрос: могла ли «четвертая сила» если не победить, то хотя бы стать реальной альтернативой окружающему ее всеобщему кровавому безумию? К сожалению, навряд ли. И причин тут несколько.

Во-первых, составные части «четвертой силы» были страшно разобщены. Партии демократического профиля еще до 1917 года плохо находили общий язык. Не сумели они его найти и в круговерти революции. Во всяком случае, все без исключения мемуары членов всех без исключения белых правительств рисуют картину бесконечных дискуссий, в коих тонуло все. То же можно сказать и о религиозном движении.

Разные церкви и конфессии даже в минуты смертельной опасности не захотели подать друг другу руки и начать диалог, каждый героически боролся и погибал в одиночку.

Весьма характерно, например, что в 1917 году контакт патриархии со старообрядцами ограничился тем, что специальным посланием Русская православная церковь (в лице Тихона) простила старообрядцев, хотя еще неизвестно, кто кого в этом случае должен был прощать, о чем с горечью сказал А. Солженицин, выступая в Нью-Йорке перед иереями Русской православной церкви за рубежом в начале 80-х годов. А так называемых «католиков восточного обряда», последователей Вл. Соловьева, то есть просто православных экуменистов, продолжал считать своими, то есть церковными, оппонентами в разгар противостояния даже такой глубокий и проницательный человек, каким был о. Сергий Булгаков. Да и в самих рядах Русской православной церкви совмещались столь несовместимые фигуры, как либеральный вольнодумец о. Павел Флоренский и черносотенцы архиереи Томский Макарий и Волынский Антоний.

Во-вторых, все эти движения, безусловно, запоздали. Если бы им суждено было войти в зенит, скажем, до Первой Мировой войны, результат мог быть и иным. Тем более, что вполне реальной становилась в этом случае возможность слияния или хотя бы блокировки таких движений с рабочим и крестьянским, события вокруг «полицейского социализма» Зубатова и столыпинской аграрной реформы определенно показывают нефантастичность такого прогноза.

В-третьих, безусловно, трагическое фиаско Временного правительства больно ударило и по имиджу подобных движений, и по их дееспособности. Вряд ли можно считать случайным, что даже в эмиграции организаций, стоящих на демократической платформе, было раз-два и обчелся, пожалуй, только кадеты и сменовеховцы.