Все, способные держать оружие… Штурмфогель (сборник)

Потом я встал, прицепил на пояс фонарь, прикрыл дверь (она открывалась наружу), всунув предусмотрительно ломик в щель (так меньше шансов на то, что ее заклинит), и стал затыкать правое ухо бумажным жгутиком. Левое я заткну пальцем…

– Ну, все. – И улыбнулся Эльге; она сидела в углу, сосредоточенная и мрачная. – На всякий случай… вдруг не увидимся… – Наклонился и поцеловал в щеку.

Она судорожно вздохнула.

– Посильнее зажми уши и широко открой рот.

Она кивнула. Заткнула уши большими пальцами, раскрыла рот и закрыла глаза.

Я сделал так же и воткнул вилку в розетку.

Очнулся я с ощущением, что меня протаскивают в какое-то очень узкое отверстие. В игольное ушко. Происходило это внутри гудящего барабана. Кто-то тянул за руки, а кто-то подпихивал под задницу. Некоторое время я принимал это как сон, как данность. Но потом что-то острое стало впиваться между ребер – с каждым рывком сильнее…

– Эй! – сказал незнакомый голос над головой. – Не дергайся.

– Пустите, я сам.

Руки мои тут же отпустили, я осторожно поворочался, приспосабливая тело к дыре, подался назад, изогнулся – и пролез, разодрав, правда, пижаму и бок. Меня осветили фонарем и хлопнули по плечу:

– Молодец.

– Рад стараться. А… Эльга?

– Здесь, здесь. Все хорошо, солдат.

– Я тут, Зденек, – сказала она сама. Голос доносился сквозь гул, но я его узнал. В голосе была тревога. – Иди сюда.

Я повернулся. Луч фонаря повернулся вслед за мной. Световые пятна не слишком быстро складывались в нормальные изображения. Но – сложились…

Эльга стояла рядом с двумя офицерами войск связи. На ней была все та же пижама, но на плечи наброшена шинель.

– Харитон, – сказала она, продолжая глядеть на меня, – я знаю все, что ты сейчас скажешь. Я бы и сама сказала это, если бы не видела… Он нам нужен, Харитон. Он лучше Малкинена. На порядок лучше. Понимаешь? Если мы хотим чего-то по-настоящему добиться… Я все ему рассказала.

– Что – все? – Один из офицеров спросил это, глядя на меня, а второй повернул голову к Эльге со странным выражением на лице. Если бы можно было одновременно прищуриться и вытаращить глаза, получилось бы именно это.

– Все, что могла.

– И?..

– Я очень хочу, чтобы он был с нами. Помоги мне, Харитон.

– Господи, Эльга. Об этом говорено тысячу раз… Он человек этой реальности. Ты представляешь, как он воспримет… все то, что мы делаем?

– Представляю. Но рискнуть стоит. Зден, ведь ты… будешь с нами?

Я долго смотрел на них. Люди как люди…

– Что сейчас делается наверху? – спросил я.

– Кровавая каша. Мятеж. Там сошлись интересы сразу трех… как бы это правильно сказать… групп заговорщиков. Каждая группа была уверена, что проводит собственную операцию. Так что… всяческие вторичные эффекты…

– А заговорщиков вы знаете?

– Большей частью. Кстати, вы их тоже знаете.

– Это как раз понятно. Но прекращать эту… кровавую кашу… не в ваших интересах?

– В наших. Она будет прекращена. Достаточно скоро.

– Ага…

Я вдруг понял, что мне нечего сказать. Дурацкое чувство.

– Харитон, ну скажи же ему… – едва ли не умоляющий шепот Эльги.

Долгое молчание в ответ.

– Хорошо. Сударь, я делаю вам официальное предложение: вступить в ряды нашего подразделения корректировщиков истории. Я сразу хочу сказать главное. Это очень жестокая профессия. Она потребует такого напряжения совести, что вы много раз пожалеете о своем согласии. Мы ею занимаемся вынужденно… Эльга объяснила вам почему.

– Да, – сказал я. – Объяснила. Но… в это очень трудно поверить.

– В принципе, вы уже поверили. Детали же… что детали?

– Детали всегда наиболее интересны, – сказал я. – Вот, например, такая: а если я откажусь?

– Ради бога, – сказал Харитон. – Путь наверх свободен. За собой же мы дорогу завалим…

Это был не аргумент, я это понимал хорошо, и он тоже. И вообще мы говорили не о том…

– …Но если вас волнует судьба ваших детей… у вас есть дети?

В две тысячи двенадцатом Игорешке будет пятьдесят четыре года. И у него, наверное, тоже будут дети. А то и внуки. Куча детей и внуков…

Да нет, и это все не то. То есть, конечно, это тоже. Наряду с прочим.

Что же тогда? Почему я твердо знаю, что соглашусь? И почему он твердо это знает? Знает, я же вижу… Неужели просто любопытство? Или желание вырваться из колеи, сменить судьбу…

Нет, что-то еще. Об этом будет время подумать.

– Есть, – сказал я. – В смысле – приказывайте.

Год 2002 Михаил

27.04. 14 час. Константинополь, Галата, ул. Барона Врангеля, 5

Проходя мимо окна, я поглядывал сквозь жалюзи. Тина так и сидела в машине, не меняя позы: локоть поверх дверцы. Я был озабочен другим и оставил машину на солнцепеке. Очень стойкая попалась девушка…

Побросать в сумку – рюкзак мой был у Тедди, а Тедди… – запасные штаны и рубашки было делом минутным, а задерживала меня дома внезапная занятость раухер-линий: я никак не мог связаться с банком. Ожидая соединения, написал записку: «Мама! Не теряй: уехал из города на несколько дней. Вряд ли смогу звонить. С деканатом договорился. Счастливо оставаться. М.».

Лжи здесь было немного, а реальных следов – вообще никаких.

Наконец я пробился в банк и перевел с основного семейного счета на свой расходный полторы тысячи. Их можно было обратить в наличные в любой кассе. И сделать это следовало побыстрее… я опять куда-то заторопился и тут же дернул себя за хвост: без спешки. Ну-ка, оглядись по сторонам…

Я огляделся, присел на диван – и вдруг решился. В тайнике под ванной хранился вальтер образца тридцать восьмого года – подарок отца. В Константинополе ношение оружия запрещено наистрожайше, и все же… пожалуй, это будет меньший риск. Я кое-как извлек обросший паутиной сверток, разорвал пленку и бумагу. Пистолет и три обоймы. Протер – и сунул на дно чемодана.

Черт… Чувство неловкости, возникшее еще утром под темными очами лейтенанта Наджиба, все не проходило. Будто бы я на сцене, моя реплика, а я молчу – то ли начисто забыл роль, то ли потерял штаны.

Все? Вот теперь, пожалуй, все. Я вышел, тщательно запер дверь. Крылечко было в тени. Соседский кот медленно и сосредоточенно шел по забору. Орали воробьи: хотели его напугать. Что-то не выпускало меня отсюда. Надо полить газон… Я поразился этой мысли. Она не могла прийти, но – пришла. Это означало только одно: я на грани срыва.