Всему свое время

Красные уже стояли у ворот Перекопа и могли их открыть в любую минуту, а он искал и не находил убежища для своей семьи. И тут явился спаситель в лице Георга Дюбуа, француза, брошенного своими соплеменниками еще в Крымскую войну. Француз приютил его семью в обмен на какую-то фантастическую операцию по спасению оставшегося во Франции его огромного наследства. Операцию, к выполнению которой он до сих пор не приступил и теперь совершенно неизвестно когда он это сможет сделать.

И после этого он покинул Родину и погрузился в бесконечные тяготы эмигрантской жизни, одинаково невыносимые, где бы он не находился: в кавалерийском седле или в мирном доме. И там и здесь он был изгнанником, человеком без родины. Воспоминание о жене, дочери и сыне, которого так хочется увидеть, вызывает грусть, но он думает, что у них все хорошо, и не просто думает, а уверен в этом. И это подтверждали их письма, которые он еще некоторое время получал. И он хоть как-то устраивает свою жизнь, подобно тысячам своих товарищей, и это ему иногда удается, но потом все рушится, как обычно рушилось и до этого. Теперь остается только мрачная тень, как в Экклезиасте: все напрасно, потому что все суета сует. А в этой тени нет места для счастья. Но его организм протестует против такой формулы, он требует другой, солнечной. В основе ее надежда – она зовет к борьбе за жизнь. Какой она станет, счастливой или нет, чуточку и в его руках. За это нужно бороться и он принимает вызов, и теперь становится легче; его душа успокаивается и значит, набирается сил.

Он латает мешок и вспоминает Крым, Евпаторию и, конечно же, море. «Свободный человек, ты всегда будешь любить море», сказал кто-то из великих. Море – это детство, а в нем, в детстве много счастливых минут. Руки матери и отца, их прикосновение, их тепло – это счастье, и оно закрывает все плохое, которое, несомненно, было. Он выпрашивает у памяти лишь приятные события, только те, что хорошо заканчивались, отметая все неудачное.

Прозвучал гонг, означающий конец рабочего дня. После всех формальных вечерних процедур они продолжили свой вчерашний, так внезапно прерванный разговор уже после сигнала отбоя. Им уже известно, что надзиратели по какому-то негласному уговору разрешают поговорить заключенным еще минут двадцать-тридцать, не более. Потом начинаются репрессии, и можно легко угодить в карцер.

– Так вот, на твой вчерашний вопрос насчет легионерского стажа, – сразу без вступления заговорил негромко Оболенцев, – как только мой пятилетний срок закончился, я сразу же рванул в Париж. Я знал, что многие из наших уже там. И что же я получил, как ты думаешь? Да ничего хорошего. Хотя кризис по утверждениям газет уже закончился, работы не было даже для самих французов. Нет, кое-кто из россиян все же устроились. Те, кто умел хоть что-нибудь делать, а не как я – только стрелять и махать шашкой. Вот и двинул я обратно в легион. А что оставалось делать? Нужники чистить? Или идти на гибельные ртутные или свинцовые рудники? Нет, уж лучше я здесь умру от пули или от арабской сабли, мгновенно или пусть даже через пару часов, недолго мучаясь, и это произойдет под солнцем, на свежем воздухе. Может быть, даже песню прощальную споют тихонько надо мной мои боевые товарищи. Это намного лучше, чем сперва в шахте гнить, а потом три года подыхать по богадельням, задыхаясь от кашля или еще от чего-нибудь.

Очевидно, Сергей прав, думает Макаров. Ему уже приходилось слышать подобное от тех, кто не нашел себя в мирной жизни и снова вернулся в легион. Конечно, здесь могут запросто убить, но у тебя есть возможность более – менее сносной жизни, и ко всему в легионе сейчас совершенно другие порядки. Они стали более человечные, лучше кормят и даже платят деньги. Но таких, как Оболенцев в армии с каждым годом все меньше, на гражданке теперь можно найти работу, и не ищут ее лишь те, кто уже не хочет оставить винтовку, потому как не мыслит себя в мирной жизни.

– А за что ты получил срок, – интересуется он у Сергея.

– Ты знаешь, это трудно даже объяснить. Формулировка: за самовольное оставление позиции во время боя. Держали мы высотку отделением, а когда половину из нас уже перебили и патроны заканчивались, мы решили отойти. Потом разборка пошла, кто дал команду отступать? Да никто не давал, всем жить хотелось. И пришлось взять на себя, так как жалко ребят стало, сроки всем нам грозили, а так одному мне.

– А почему не командиру отделения?

– Его, беднягу, первым убило, – ответил Оболенцев. – Ладно, давай спать, а то застукают.

Через несколько дней половину из них отправили на строительные работы; им предстоял ремонт железнодорожного полотна. Поскольку в руках у заключенных теперь не иголки, а кирки и лопаты стража держится подальше и можно разговаривать сколько угодно. Нельзя только долго стоять неподвижно или, тем более, садиться. Темы для разговоров самые различные и почти все о прошлом. О побеге вслух не говорят, это опасно. Могут донести, и тебе обеспечен дополнительный срок даже за разговор на эту тему. Но все же она возникла; ее поднял заключенный, в котором все без труда узнали того, активного, который еще в фургоне пытался отыскать лазейку. Теперь он отводил в сторонку кого-нибудь и долго с ним о чем-то шептался. Дошла очереди и до Макарова; невысокий, уже начавший полнеть мужчина остановился возле него и поманил пальцем. Они сделали несколько шагов от насыпи и остановились так, что стали невидимыми для охраны.

– Послушай, приятель, у меня к тебе есть серьезное дело, – и он жарко зашептал Владимиру на ухо. Суть сводилась к предложению бежать вместе с ним, Познеком. У него есть окно, через которое можно уйти на Канарские острова, на берегу есть человек, он поможет найти катер или парусник. За побег следует заплатить три тысячи франков, понятно, денег сейчас ни у кого нет, но тот человек подождет, пока что достаточно будет расписки. Мне нужно два-три надежных человека, таковы условия хозяина. Одного он уже нашел, но если у тебя найдутся свои подельщики то еще лучше.

Познек ему сразу не понравился: в лице слишком много лисьего, а его круглые глазки таращились явно глупо, хотя он и пытался придать взгляду умное выражение. Макаров отказался, сославшись на плохое здоровье.

– Браво! Вы правильно поступили, поручик, – заявил, услышав об этом, Оболенцев. – Обрати внимание, Володя, он обратился именно к тебе, а не ко мне. И знаешь, почему?

– Знаю. Потому что ты похож на губернатора, случайно напялившего на себя арестантскую робу. К тебе подойти даже страшно, – ответил Владимир.

– Ну, неужели, я и впрямь так представительно выгляжу,– рассмеялся ротмистр, – что даже могу напугать провокатора? – Оболенцев стал серьезен. – Нет, Володя. Вот ты его кожей ощутил, но его легко можно вычислить логически. Он не подошел ко мне, потому что у меня всего лишь год, и я не сорвусь в бега, причем в очень сомнительной компании, где есть все шансы заработать пятерку за побег. Вот ты совсем другое дело, ты побежишь, так как у тебя большой срок. А теперь ответь мне, ты с кем-нибудь делился, сколько тебе сидеть? Нет! И я тоже только с тобой. А у Познека есть такая информация, и получить ее он мог только от начальства, следовательно, он с ними связан и работает на них. И ты принял правильное решение: держаться от него подальше. – Ротмистр немного помолчал, выравнивая лопатой откос насыпи, затем снова заговорил, задумчиво глядя на синеющие над горизонтом горы.

– Ты знаешь, Владимир, что я вообще думаю о побеге? В принципе, я отношусь к этому отрицательно. В перспективе у беглеца нет почти никаких шансов уйти отсюда, из центра Марокко. Другое дело с побережья, но до него еще нужно добраться, а без знания языка это немыслимо. Если бы с нами вместе, я имею ввиду, с христианами, не тянули свои сроки мусульмане, то все эти тюрьмы, лагеря и воинские части вообще бы не охранялись. Бежавшие европейцы, почти все без исключения, (если оно и есть, то очень ничтожно), попадают в плен к арабам, где их не ждет ничего, кроме мученической смерти. И тогда они идут на все, чтобы вновь вернуться под французскую защиту. Так какой смысл бежать? Не зная арабского языка, ты не сможешь перейти эти все ихние Атласы, населенные дикими племенами, а на равнинах тебя будут ждать те же арабы или патрули легионеров.

Они бы не обращали на провокатора внимания, если бы тот не развил слишком бурную деятельность. Это заметили еще несколько заключенных из старых солдат; Оболенцев взял инициативу на себя, и они прямо у насыпи, когда после обеда им разрешался тридцати минутный перекур, собрали маленькое совещание.

– Вы посмотрите, – обвел ротмистр взглядом присутствующих, – этот негодяй не унимается, видите, он принялся уговаривать молодых ребят и, кажется, успешно, судя по тому, как они перешептываются и прячут под матрасы хлебные корки. Если мы не вмешаемся, загремят они по полной. Самое страшное, что они этого не понимают, поскольку целиком доверились подлецу Познеку. Какие есть предложения?