Встреча выпускников

Харриет взяла письмо. Теперь, когда она могла без помех распечатать его, она не хотела этого делать. Это испортило вечер.

Дорогая Харриет,

Я отправляю свои просьбы с назойливостью налоговых чиновников, и, вероятно, увидев конверт, Вы скажете: «О, Боже! Я знаю, что там». Единственная разница в том, что к налоговым чиновникам рано или поздно приходится прислушиваться.

Вы выйдете за меня? — Это начинает походит на одну из строчек в фарсе: сначала просто скучно, пока её не начинают повторять достаточно часто, а затем она вызывает громкий смех каждый раз, как произносится.

Я хотел бы сказать Вам такие слова, которые прожгут бумагу, на которой они написаны, но у таких слов имеется свойство быть не только незабываемыми, но и непростительными. В любом случае Вы сожжёте письмо, и я предпочёл бы, чтобы в нём не было ничего, чего Вы не смогли бы забыть, если бы захотели.

Ну, с этим покончено. Не беспокойтесь по этому поводу.

Мой племянник (которого Вы, кажется, вдохновили на самое экстраординарное усердие) развлекает меня в моём изгнании неясными намёкам на то, что Вы оказались замешаны в некую неприятную и опасную работёнку в Оксфорде, по поводу которой он дал слово чести ничего не говорить. Я надеюсь, что он ошибается. Но я знаю, что, если Вы за что-то взялись, неприятности и опасности Вас не остановят, только не дай Бог, чтобы они случились. Независимо от того, о чём речь, шлю Вам наилучшие пожелания успеха.

В настоящее время я не распоряжаюсь собой и не знаю, куда меня пошлют потом или когда я вернусь назад. А пока, могу я надеяться время от времени получать весточку о том, что с Вами всё в порядке?

Ваш, больше чем свой собственный,

ПИТЕР УИМЗИ

После чтения этого письма Харриет поняла, что не будет иметь покоя, пока не ответит. Горечь первых абзацев полностью объяснялась двумя последними. Он, вероятно, подумал — он не мог не подумать, — что они были знакомы все эти годы только для того, чтобы она доверила тайну не ему, а мальчишке вдвое его моложе и его собственному племяннику, с которым была знакома всего лишь несколько недель и которому не имела причин доверять. Он никак это не комментировал и не задавал вопросов — это ещё ухудшило бы ситуацию. И, что было ещё более великодушно, он не только воздержался от предложения помощи и совета, на которое она, возможно, обиделась бы, — он намеренно признал, что она имеет право рисковать. «Пожалуйста, берегите себя!», «Я ненавижу саму мысль о том, что с Вами может что-нибудь случиться», «Если бы только я мог быть там, чтобы защитить Вас», — любая из этих фраз отразила бы нормальную реакцию мужчины. Ни один мужчина из десяти тысяч не сказал бы женщине, которую любит, или любой другой женщине: «Неприятности и опасности Вас не остановят, только не дай Бог, чтобы они случились». Это было признанием равенства, а она не ожидала от него этого. Если бы он заговорил о браке в этих строках, то всю проблему пришлось бы рассматривать в новом свете, но это едва ли казалось возможным. Чтобы взять такую линию и придерживаться её, он должен был быть не человеком а чудом. Но дело с Сейнт-Джорджем следовало немедленно прояснить. Она писала быстро, не останавливаясь, чтобы не слишком задумываться.

Дорогой Питер,

Нет. Я не вижу способов это сделать. Но всё равно спасибо. Об этом оксфордском деле. Я давно всё рассказала бы Вам, но это не моя тайна. Я не рассказала бы об этом Вашему племяннику, но он сам оказался посвящён в часть этого дела, и мне пришлось доверить ему остальное, чтобы не дать нанести неумышленный вред. Жаль, что я не могу поделиться с Вами, я была бы очень рада Вашей помощи, и, если когда-нибудь я получу возможность к Вам обратиться, я это сделаю. Дело довольно неприятное, но, надеюсь, не опасное. Спасибо за то, что не посоветовали мне пойти побегать и поиграть — это лучший комплимент, который Вы когда-либо мне делали.

Я надеюсь, что Ваше задание, или что бы то ни было, продвигается успешно. Должно быть, это крепкий орешек, если занимает столько времени.

ХАРРИЕТ

Лорд Уимзи прочитал это письмо, сидя на террасе отеля, выходящего на сады Пинчо, которые купались в ярком свете. Оно так удивило его, что он перечитывал его в четвертый раз, когда обнаружил, что человек, стоящий рядом с ним, не был официантом.

— Мой дорогой граф! Я прошу вашего прощения. Что за манеры! Моя голова витала в облаках. Сделайте одолжение, присядьте и присоединяйтесь ко мне. Официант!

— Пожалуйста, не извиняйтесь. Это я виноват, что прерываю вас. Но я испугался, что прошлый вечер, возможно, несколько запутал ситуацию…

— Глупо говорить так долго и в столь позднее время. Взрослые мужчины ведут себя как усталые дети, которым разрешили не ложиться до полуночи. Признаю, что все мы были сильно раздражены, и я не в последнюю очередь.

— Вы всегда являетесь образцом дружелюбия. Именно поэтому я подумал, что пара слов между нами… мы оба — благоразумные люди.

— Граф, граф, я надеюсь, что вы пришли не для того, чтобы убедить меня в чём-то. Сейчас мне трудно вам перечить. — Уимзи, убрал письмо в бумажник. — Солнце светит, и я в таком состоянии, что могу наделать ошибок из-за самонадеянности.

— Тогда я просто должен использовать этот прекрасный момент в своих интересах. Граф положил локти на стол и наклонился вперед, соединив кончики больших пальцев и кончики мизинцев и неотразимо улыбаясь. Сорок минут спустя он ушёл, всё ещё улыбаясь и не замечая, что уступил больше, чем выиграл, и рассказал в десяти словах больше, чем узнал из тысячи.

Но Харриет этого, конечно, не знала. Вечером того же дня она ужинала в одиночестве в «Романо». Она почти закончила, когда увидела покидающего ресторан человека, который делал жесты, пытаясь привлечь её внимание. Ему было около сорока, немного лысеющий, с гладким, пустым лицом и тёмными усами. Мгновение она не могла его вспомнить, затем что-то в его вялой походке и безупречном покрое костюма возвратило её к вечеру на «Лордс». [68] Она улыбнулась ему, и он подошел к её столику.

68

Полностью Lord’s Cricket Ground — лондонский стадион для крикета.

— Приветствую! Надеюсь, не помешаю. Как дела и всё такое?

— Очень хорошо, спасибо.

— Это прекрасно. Подумывал как-нибудь зайти днём и поболтать о пустяках. Или вечером. Только боялся, что вы меня не помните и могли бы счесть назойливым занудой.

— Конечно же, я вас помню. Вы — мистер Арбатнот, достопочтенный Фредерик Арбатнот, и вы — друг Питера Уимзи, мы встречались с вами в Итоне и Хэрроу два года назад, вы женаты и у вас двое детей. Как они?

— Нормально, спасибо. Что за голова! Да, тогда тоже был ужасно жаркий день. Не могу понять, почему беззащитные женщины должны тащиться, чтобы скучать, наблюдая как множество маленьких мальчиков играет против старых выпускников. (Это было сказано в качестве шутки.) Я помню, вы держались просто великолепно. — Харриет степенно сказала, что всегда любила смотреть хорошие крикетные матчи. — Правда? Я думал, что это была просто вежливость. Игра шла довольно медленно, если хотите знать моё мнение. Но я сам никогда не был хорошим игроком. Вот старина Питер — другое дело. Он всегда выходит из себя, поскольку понимает, насколько лучше он сделал бы всё сам.

Харриет предложила кофе.

— Я не знала, что на «Лордс» люди выходят из себя. Я думала, что там такого не бывает.

— Ну, атмосфера, конечно, не напоминает в точности какой-нибудь финал кубка, но умеренные старые джентльмены иногда действительно активно выражают своё неодобрение. Как насчёт бренди? Официант, два бренди. Вы ещё пишете книги?

Подавляя гнев, который этот вопрос всегда пробуждает в профессиональном писателе, Харриет призналась, что пишет.

— Должно, быть это прекрасно — уметь писать, — сказал мистер Арбатнот. — Часто думаю, что мог бы сам соткать хорошее полотно, если бы у меня были мозги. Я имею в виду, написать о странных вещах, которые происходят. Странные соглашения и всё такое.

Слабое воспоминание о чём-то, что когда-то сказал Уимзи, осветило лабиринт мыслей Харриет. Деньги. Вот что связывало этих двух мужчин. У мистера Арбатнота, совершенного болвана во всех других отношениях, был талант к деньгам. Он знал то, что этот таинственный товар собирался сделать, — это было то, что он действительно знал, но знал инстинктивно. Когда назревало повышение или понижение курса, у него в том месте, которое он называл мозгами, предупредительно звонил маленький звоночек, и он действовал согласно этому предупреждению, не имея возможности объяснить почему. У Питера были деньги, а Фредди понимал деньги, — именно это и было их общими интересами и связью, обусловленной взаимным доверием, именно это и объясняло иначе необъяснимую дружбу. Она восхищалась странной связью интересов, которая объединяет мужскую половину населения в тесные соты, где каждая касается другой только одной стороной, и всё же все вместе они образуют жёсткую и прочную конструкцию.

— Забавная история случилась на днях, — продолжал мистер Арбатнот. — Таинственное дело. Абсолютно не мог врубиться. Это развлекло бы старину Питера. Как он там, между прочим?

— Я не видела его уже некоторое время. Он сейчас в Риме. Я не знаю, что он там делает, но полагаю, что расследует какое-нибудь дело.

— Нет. Думаю, от уехал за границу, чтобы помощь своей стране. Обычно бывает именно так. Надеюсь, им удастся сохранить стабильность. Фунт немного лихорадит. — Мистер Арбатнот выглядел почти умным.

— А каким боком Питер связан с курсом фунта?

— Никаким. Но если разгорается какой-нибудь конфликт, это всегда затрагивает курс.

— Для меня всё это филькина грамота. А какова роль Питера там?

— Министерство иностранных дел. Разве вы не знали?

— Даже не догадывалась. Он там на постоянной основе?

— В Риме?

— В Министерстве иностранных дел.

— Нет, но они иногда вызывают его, когда считают, что он может оказаться полезным. Он умеет ладить с людьми.