Выбирая свою историю."Развилки" на пути России: от Рюриковичей до олигархов

В книге соседствуют и дополняют друг друга три взгляда на буду­щее России. Первый из этих прогнозов, вошедший во все учебники, — это путь крестьянской революции. Этот путь привлекает Радищева быстрым восстановлением попранных «естественных прав» человека, но неизбежной при этом «пагубы зверства» он страшится. Ему неприятен Пугачев — «грубый самозванец» и его сторонники, которые в бун­те «искали паче веселия мщения, нежели пользы сотрясения уз». Не то чтобы он сомневался в этой пользе, нет, он, скорее, верит в нее, но видит и другие пути, другие исходы.

Второй вариант развития событий — это постепенная ликвидация крепостного права и восстановление крестьянства как полноправного сословия («Проект в будущем» в главе «Хотилов»). Основной его иде­ей было освобождение крестьян с землей за выкуп, в сочетании с осво­бождением дворовых и созданием судебной системы. Правда, осущес­твление этого плана относится в далекое будущее, но ведь там же («я зрю сквозь целое столетие») находится у Радищева и народное восста­ние. Это альтернативы, и какая из них осуществится, автору не ясно.

Зато ясен и по-своему вечен третий, самый пессимистический и длительный путь — постоянный квазиисторический круговорот, веч­ное возвращение на исходные позиции («в мире сем все преходит на прежнюю степень»). На этой идущей еще с античных времен идее построена смелая ода «Вольность», в которой описывается смена дес­потических и демократических режимов и делается вывод, что «таков есть закон природы: из мучительства рождается вольность, из воль­ности — рабство». Чтобы разрубить этот клубок, требуется вмешатель­ство Творца — только ему под силу избежать многочисленных лову­шек как тирании, так и демократии, «блестящий день родить из туч».

Книга Радищева — как бы зачин ко всей нашей великой литерату­ре XIX и XX вв. с ее темой униженных и оскорбленных. Первые сло­ва «Путешествия» — «я взгля!гул окрест меня — душа моя страдания­ми человечества уязвленна стала» — эпиграф и к Гоголю, и к Достое­вскому, и к «Доктору Живаго» и «Факультету ненужных вещей». Судьба писателя тоже характерна — именно он открыл русской лите­ратуре дорогу в ссылку.

Таким образом, «век златой» для интеллигенции закончился ухо­дом наиболее деятельной ее части в оппозицию правительству и импе­ратрице, которая, кстати, в «Наказе» осуждала преследования за убеждения. Как писал из Сибири декабрист М.С. Лунин, «от людей отделаться можно, от их идей нельзя». Кстати, это относится ко всем ним — и к Радищеву, Новикову, Фонвизину, и к Екатерине. Мы до сих пор добиваемся политической свободы, законов, прав личности. И мы опять хотим сильного государства, порядка и «твердой руки». «В одну телегу впрячь неможно... »

Эти противоречия и пути выхода из них были очевидны иностран­ным наблюдателям, которые в своих книгах нередко не только стави­ли диагноз, но и «прописывали» лечение. Так, например, один из со­беседников Екатерины II, весьма информированный английский уче­ный и писатель Уильям Кокс, подводя итоги русским главам своей книги, констатировал: «Благодаря преувеличенным рассказам, чи­танным и слышанным мной о великих успехах цивилизации в Рос­сийской империи, я ожидал несравненно большего просвещения в нравах, чем нашел на деле, и, признаюсь, был поражен состоянием варварства, в которое до сих пор погружена основная масса народа. Общее усовершенствование немыслимо, пока существует крепостное право; какие-либо существенные перемены в нравах и обычаях наро­да невозможны без полной безопасности личности и имущества» (1784).

Диагноз, кстати, во второй своей части не устарел и до сегодняш­него дня. А ведь если бы Екатерина не разгромила новиковский кру­жок, поверив наветам, будто заговорщики замышляют новый перево­рот в пользу Павла Петровича, не уничтожила крупное общественное предприятие, дала ему развиться, втянуть в свою орбиту все более широкие слои — не пришлось бы любимому внуку императрицы Алек­сандру I с горечью констатировать, что ему «некем взять» (т. е. про­вести) необходимые для России реформы...

Подробнее на эту тему:

Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла... Русская литература и государственная идео­логия в последней трети XVIII — первой трети XIX века. М., 2001.

Потто В. А. Два века терского казачества. Ставрополь, 1991.

Век Екатерины II. Дела балканские. М., 2000.

Екатерина II и ее окружение. М., 1990.

Краснобаев Б.И. Очерки истории русской культуры второй половины ХУН-ХУШ в. М., 1983.

1824 — «Мыслящие восстали...»

В марте 1824 г. в Петербург приехал командир Вятского пехотного полка, 30-летний полковник Павел Пестель. Этого человека в столи­це хорошо знали: сын жестокого и властного генерал-губернатора Си­бири, «сибирского сатрапа», как называли его современники, блестя­щий выпускник Пажеского корпуса, герой Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов, он уже семь лет был заговорщиком. К моменту приезда в столицу он — еще и бесспорный лидер тайного Южного общества, действовавшего на значительной части Украины и в Бессарабии.

Главной целью его визита была попытка объединения Южного общества с петербургским Северным обществом. Кстати, оба назва­ния условны, так как были даны во время следствия и по географи­ческому принципу теми, кто вел допросы; впрочем, сами декабристы к ним привыкли и нередко использовали в своих воспоминаниях. Для объединения предстояло прежде всего договориться с лидером север­ной организации — 28-летним штабс-капитаном Гвардейского гене­рального штаба Никитой Муравьевым. Муравьев, один из основате­лей российских тайных обществ, происходил из семьи известного пи­сателя, друга Карамзина и попечителя Московского университета Михаила Муравьева, сам окончил Московский университет и тоже был героем заграничных антинаполеоновских походов. В прошлом Никита Муравьев был другом и единомышленником Пестеля, а те­перь стал его политическим оппонентом.

Начались знаменитые петербургские «объединительные совеща­ния» 1824 г. Для декабристских организаций это была важнейшая ве­ха, развилка, от которой зависело будущее движения.

Если бы удалось объединить общества, установить дату выступле­ния (на чем настаивал Пестель), выработать единый план «военной революции» и действий после захвата власти, то тогда резко возраста­ли шансы на успех восстания и начало радикальных реформ. Неуда­ча же значительно ослабляла и без того разрозненные силы заговорщиков. Ситуацию осложняло то обстоятельство, что Северное обще­ство изначально строилось на принципе противопоставления идеям и планам южан и их лидера, а борьба людей в заговоре была не менее, а порой и более острой, чем столкновение программ. Пестель, соби­раясь в Петербург, предвидел сложность стоявших перед ним задач и говорил своему соратнику Сергею Муравьеву-Апостолу (дальнему родственнику руководителя Северного общества), что «более всего ожидает сопротивления на счет принятия "Русской правды", тем па­че, что в Северном обществе существует конституция, сочиненная П. Муравьевым». «Русская правда» предусматривала установление в постреволюциошюй России республики, в то время как Никита Му­равьев был сторонником конституционной монархии.

Однако реальный ход переговоров оказался иным, не таким, ка­ким он виделся Пестелю до его приезда в Петербург. Сразу же выяс­нилось, что программные расхождения не столь велики, они касались скорее формы, нежели существа дела. И преодолеть их было вполне возможно. Тем более, что «Конституция» Никиты Муравьева, в отли­чие от «Русской правды», не была официально утвержденной прог­раммой Северного общества.

Давний заговорщик и один из директоров Северного общества князь Евгений Оболенский был согласен с республиканскими идеями «Русской правды», другой директор, Трубецкой, «то был согласен на республику, то опять оспаривал ее», и даже споры с Никитой Муравь­евым не выявили принципиальной разницы во взглядах. Муравьев, по словам Пестеля, отзывался «с сильным негодованием» о членах им­ператорской фамилии и утверждал, «что монархические формы» да­ны им (Муравьевым) своей конституции «ради вновь вступающих членов». Да и сам Пестель ради объединения был готов отказаться от собственной республиканской программы (по словам Трубецкого, «показал вид, что убежден нами, и что в России конституционное правление не иначе может быть, как монархическое»).