Выбирая свою историю."Развилки" на пути России: от Рюриковичей до олигархов

1841 год. Февраля 4-го дня во вторник на масляной продано из лавки товару 1068руб. 29 коп., более всех прочих годов. Потому, что у нас ныне крупный сухой судак был почти у од­них, коего куплено к масляной 150 пудов, стерлядей осталось на великий пост не более 12 пуд. 14 фунт., судаков сухих не более 50 пудов с мелкими, коих было и означенных 150-ти пу­дов еще мелких 60 пудов. Итого вышло перед масляной и на масляной рыбы, судаков сухих, 160 пуд, стерлядей 80 пуд, севрюги коренной 76 пуд, малосольной, 24 пуд. 38 фунт. Су­даков свежих, 15 пудов. А без меня 15 числа января в четерток был выбран я городским обществом в городские головы, которое почтило выборомЛ («Памятная книга города Чухломы мещанина Ивана Васильевича Июдина, с 1841 года купца, содержащая на 50 листе рождения детей и раз­ные для его и семейства его прошедшие сличай и досто­памятные дела и мысли, к склонности его ума относя­щиеся* //Губернский дом. Кострома, 2001. № 3. С. 36). «25 Октября. Был на вечеринке у Пелагеи Семеновны по зову, где было много хорошеньких нимфочек, с коими танцевали, веселились и шутили; и я очень был весел, потому что преж­де были в желтом доме, где полдюжины осушили залихватс­кого пива. На вечеринке ж были недолго, потому, что время нас призывало в желтый дом, где у нас удовольствия рекою протекали; но, однако, мы все осушили, т. е. две бутылки цымлянского и 5 бут. меду. Но я остался чист, т. е. не про­играл ни копейки. На вечеринке ж кто то еще при нас выбил стекла и чуть-чуть не ушиб милых существ» (Дневник опочецкого обывателя Ивана Игнатьевича Лапина, веден­ный с 1817по 1836гг. //Труды Псковского археологи­ческого общества. Псков. 1915. Вып. 11. С. 69).

Российский обыватель в меру наживался и веселился, почитывая романы Загоскина и Фаддея Булгарина. Но в сфере технического прогресса Россия стала утрачивать завоеванные в XVIII в. позиции. По производству железа в результате промышленной революции Анг­лия в начале XIX в. (250 тыс. тонн) оставила Россию далеко позади (160 тыс. тонн) и вытеснила ее с мировых рынков. К 1860 г., несмот­ря на все успехи, общий объем промышленной продукции России сос­тавлял 1,7% мирового производства и уступал той же Англии в 18 раз. Войну 1812—1815 гг. Россия и Франция вели одинаковым оружием, однако, уже к середине века Англия и Франция обладали качественно новым паровым флотом и нарезными винтовками; в России же при ко­лоссальных расходах на армию (в мирное время — 40—50% бюджета) на создание новых видов оружия тратилось только 3% от этой суммы.

В военно-технической сфере количественный и качественный рост производства тормозился системой казенных заказов и дотаций отсталым уральским заводам. Развитию других отраслей при очевид­ном преимуществе вольнонаемного труда (его производительность была в 2—3 раза выше подневольного) препятствовал весь крепостни­ческий уклад империи. «Новые русские», т. е. в ту пору крепостные предприниматели (Морозовы, Прохоровы) вынуждены были скры­вать свои капиталы, заключать сделки через подставных лиц, «отку­паться» от рекрутской повинности, при этом находясь в полной зави­симости от барина. Система паспортов и отпускных «билетов» меша­ла формированию рынка рабочей силы, да и барин в любое время мог вернуть своих отходников; так что пришлось издавать специальный закон 1835 г., запрещавший помещикам отзывать их крепостных до истечения срока договора с владельцами фабрик. В то время случа­лись анекдотические ситуации, когда крепостной «фабрикант» на свое предприятие, юридически принадлежавшее барину, нанимал крепостных односельчан (зарплату они отдавали помещику в качест­ве оброка), а своего барина «устраивал на работу» в качестве надсмо­трщика за собственными крепостными, сам при этом оставаясь его собственностью. На казенном языке учебников это в советское время называлось «несоответствием производительных сил производствен­ным отношениям».

«Крестьянский вопрос»

Российский барин находился, как правило, на службе, но помимо жа­лованья получал доход от имения в виде оброка (более характерного для Нечерноземья), барщины (на плодородных землях) или их соче­тания. В большинстве случаев хозяйством повседневно он не занимал­ся — на то были управители и старосты — но и расходов не нес, ведь труд крепостных был даровым. Увеличивались посевные площади за счет освоения районов Южной Украины и Северного Кавказа. Появи­лись новые культуры: картофель, подсолнечник, сахарная свекла. С 20 до 70 млн пудов вырос экспорт хлеба; увеличился его оборот на внутреннем рынке — ввоз сельскохозяйственной продукции в Москву возрос в первой половине века в 5 раз. В нечерноземных губерниях на­чался массовый отход на промыслы и заработки: в «отходниках» к се­редине XIX в. числилось 1300 тыс. крестьян.

Как известно, 18-летний Евгений Онегин «был глубокий эконом» и хорошо знал, что основу национального богатства составляет не «зо­лото», а «простой продукт» сельского хозяйства. Но «Отец понять его не смог / И земли отдавал в залог». Роман Пушкина не случайно наз­ван «энциклопедией русской жизни». Быт светского человека в столи­це (ресторан, театр, бал, роскошный кабинет, «в последнем вкусе ту­алет», модная стрижка, заботы иностранцев-гувернеров, содержание дома, слуг, лошадей для выезда) неизбежно требовал постоянных и значительных расходов. Для этого «простой продукт» из вотчины надо было реализовать на рынке. Но трудно представить Онегина интересущимся ценами на рожь на бирже или Пьера Безухова, в компании с Анатолем Курагиным торгующим свеклой или водкой. Только нем­ногие хозяева пытались заниматься агрономией и покупали первые сельскохозяйственные машины. Но интенсификация крепостного хо­зяйства наталкивалась на незаинтересованность крепостных в более производительном труде.

Большинство помещиков предпочитали идти простым путем: повышали денежные оброки (в имениях графа Воронцова они воз­росли в 5—6 раз, у князя Юсупова — в 19 раз) и увеличивали барщину до 5—6 десятин на крестьянский двор. Расширение барской запашки и увеличение повинностей давали кратковременный эф­фект, но в итоге разоряли и крестьян, и самого помещика. Приходи­лось делать займы у «процентщиков» или, как отец Онегина, «жить долгами», т. е. закладывать земли и крестьян в Государственный за­емный банк или Опекунский совет. Так поступил и помещик Алек­сандр Сергеевич Пушкин: в 1831 г. перед свадьбой с Натальей Ни­колаевной Гончаровой он заложил свое село Кистенево с 200 «душ» за 40 тыс. рублей.

Предполагалось, что на полученные средства помещик улучшал свое хозяйство, но на деле он, как родитель Евгения Онегина, «давал три бала ежегодно / И промотался наконец», — в результате чего сын отказался от обремененного долгами наследства. Онегину еще повез­ло — досталось имение дяди; другим приходилось рассчитываться с долгами: «Левочка, неужели и теперь будет у тебя выходить по 1000 рублей серебром в месяц?.. Уж конечно ты бы убавил лошадей и лю­дей... Сколько ты получил и сколько уплатил из долгов своих?» — пе­реживала жена жандармского генерала Л.В. Дубельта. А Дубельт, помимо акций и немалого жалованья, был еще и владельцем 2 тыс. «душ». 70% российских помещиков были мелкопоместными (до 20 «душ»), как Н.В. Гоголь и герои его «Мертвых душ», и «жить по-дво­рянски» им было еще сложнее.

К концу дореформенной эпохи помещики заложили 7,1 млн «душ», т. е. 65% всех помещичьих крестьян в России. «Бизнес» Павла Ивановича Чичикова как раз и состоял в том, чтобы таким образом выручить по 40—60 рублей за каждую почти даром доставшуюся ему «мертвую душу».

В начале николаевской эпохи правительство задумалось над ре­шением «крестьянского вопроса», чему способствовали и крестьянс­кие волнения: мужики верили, что новый государь после коронации переведет их в казенное ведомство с «прощением» всех государствен­ных податей, а «посему больше работать и платить помещикам обро­ков не следует». Сам Николай искренне хотел отменить крепостное право, называл его «злом» и, показывая на тома собранных им мате­риалов по этому вопросу, говорил, что собирается «вести процесс против крепостного права». Он еще в 1827 г. предложил «составить проект закона для прекращения личной продажи людей». Но здесь российский самодержец впервые столкнулся с почтительной, но жесткой оппозицией своих слуг. Члены Государственного совета указали монарху, что «существующая в России система крепостничества тес­но связана со всеми частями государственного тела: правительствен­ной, кредитной, финансовой, права собственности и права наслед­ственного». Поэтому, признавая совершенно необходимым создание нового закона о состояниях, они считали наиболее правильным не спешить и поручить анализ имеющихся материалов и подготовку про­екта закона особому Комитету.

Началась неспешная подготовка проектов, которые долго путеше­ствовали по высоким инстанциям. Они даже посылались в Варшаву к великому князю Константину, полагавшему, что крепостное право яв­ляется «заповедным наследством... древнего порядка главных состоя­ний» и тесно связано с «твердостию» государственного строя. Вслед­ствие этого, с его точки зрения, все преобразования следует «отдать на суд времени». Затянувшиеся дискуссии в Департаменте законов и Об­щем собрании Государственного совета закончились только в 1833 г. Николай I подписал указ о запрещении продажи помещичьих кресть­ян без земли и дворовых за частные долги их владельцев и запрете раз­деления семей — с разрешающими это делать оговорками: при переда­че по наследству, в качестве дара или приданого.

В дальнейшем ситуация повторялась неоднократно. Для решения «заколдованного» крестьянского вопроса последовательно создавались девять «секретных комитетов» из высших чиновников. Итогом была реформа управления государственными крестьянами 1837—1841 гг.: над волостным крестьянским самоуправлением были поставлены губе­рнские палаты и Министерство государственных имуществ. Крестья­нам было передано 5 млн десятин земли, для них создавались на слу­чаи неурожая «хлебные магазины» — склады и вводились принудитель­ные посевы картошки, что вызвало «картофельные бунты» на Урале и в Поволжье. Но по отношению к крепостным правительство ограничи­валось полумерами: запрещено было продавать крестьян без семьи; крепостные получили право выкупаться на свободу при продаже име­ния с торгов, приобретать недвижимую собственность с согласия поме­щиков.

Почему же назревшие и частично даже подготовленные реформы ни при «либеральном» Александре I, ни при консерваторе Николае I так и не были осуществлены? Александр I не случайно говорил об от­сутствии «деловых людей»: в среде высшей бюрократии не более десятка человек сочувствовали реформам, остальные — около 700 — им активно сопротивлялись. Чиновники, реально имевшие власть (ми­нистры, губернаторы, директора департаментов, высшее военное на­чальство), — потомственные дворяне, крупные и средние землевла­дельцы совершенно не стремились к радикальной перестройке и боль­ше всего боялись, что она может вызвать социальные потрясения. Их настроения отразил крупный чиновник Модест Корф: «...не трогать ни части, ни целого; так мы, может быть, более проживем». Попытки преобразований тонули в недрах секретных комитетов, состоявших из тех же сановников.