Выбор Донбасса

Наверху, шестые сутки продолжался самый мощный и жестокий обстрел из всех, что переживали города Донбасса. Даже Донецк не видел ничего подобного. Маленький Углегорск уничтожали безжалостно и беспощадно, вместе с его оставшимися немногочисленными жителями. Все, что стреляло — крупнокалиберные минометы, тяжелые гаубицы, «Грады», «Ураганы» — летело в город. Шестые сутки несчастных убивали за отсутствие у них национальной сознательности и наличие сепаратизма. Люди погибали в своих домах и квартирах, в погребах и подвалах, без надежды на спасение, и, не понимая, по приговору какого вселенского суда и во имя какого мира их, обычных трудяг, массово истребляет страна, которую еще несколько месяцев назад они считали своей. Жертвы исчислялись десятками, раненые умирали без первой помощи, убитых невозможно было похоронить. У многих из-за многодневного нервного напряжения исчезал инстинкт самосохранения: не выдержав колоссального стресса, люди помрачались рассудком, выбирались с руганью из укрытий на улицы, в бесплодных попытках отыскать убийц своих родных и погибали тут же, от осколков или пуль.

Восемь дней назад, 28 января, части армии ДНР начали наступление на город, создавая плацдарм для броска на Дебальцево — крупнейший железнодорожный узел, откуда украинская артиллерия еще доставала по «Углику» и била по нему без передышек. Дебальцевский мешок затягивался все сильней, вопрос расчленения и уничтожения восьмитысячной группировки теперь был делом времени, которое, впрочем, во избежание попыток деблокады, нужно было торопить.

Наступление подходило к кульминации — передовые механизированные бригады к 5–у февраля вошли в Углегорск. Стало ясно, что его не удержать — ополченцы уже зачищали немногочисленные разрушенные районы и отдельные улицы, но нанести городу максимальный урон, превратить его в руины, было еще возможно. Оттого украинские «Грады» били по городу из Дебальцево, почти не смолкая все эти дни, и таки добились больших успехов — центр города перестал существовать.

Всего этого Умочка, конечно, не знала, как не знала, что минуту назад от удара мины их подъезд сложился и рухнул. Она сидела в непроницаемо-темном подвале, пыталась согреться, закутавшись в грязный плед и жала маму. Ее чуткий слух уловил, что сплошной гул исчез, что между взрывами теперь появляются интервалы, иногда довольно большие, так что она успевала досчитать до тридцати. Интенсивность обстрела постепенно падала, и это было хорошим знаком. Но теперь к этим уже привычным звукам, прибавился еще один — в подземелье лопнула водопроводная труба и вода медленно, но неумолимо стала заливать комнаты и коридоры. Теперь Умочка могла напиться. Она встала, нашла по звуку, ощупью, злосчастную трубу и подставила ладошки под ледяную струю. Мама никогда не разрешала ей пить воду и молоко из холодильника и теперь, чтобы не простудиться, она пила маленькими глотками. Вода была невкусная, с привкусом сырых опилок, но это была вода. Холодная и самая настоящая.

Выстрелы почти смолкли, лишь где-то невдалеке, как назойливые трещотки, стучали автоматные очереди. Послышались человеческие голоса, явно приближающиеся к входу. Солдаты! Она не могла слышать весь разговор, но догадалась — они кого-то ищут. Может быть ее? Умочка прижалась к мокрой стене и замерла, как мышка.

Два ополченца, черные от дыма и копоти, оглохшие от бесконечных выстрелов и взрывов, смертельно уставшие от нескончаемого боя, пробирались по разбитому двору разрушенной пятиэтажки, между грудами мусора, обломками кирпича, штукатурки и битого стекла.

— Слава Богу, хоть здесь никого, — хрипло сказал один из них — коренастый, с темной, густой бородой.

— Дом на окраине. Вот все и смылись. Но снайпер где-то здесь, я уверен. Шмаляли отсюда.

— Был бы отсюда, мы бы здесь уже не стояли...

— Ладно. Давай на лестницу. Прошерстим все и назад... Смотри-ка. — Боец с аккуратным, тонким, едва приметным белесым шрамом на левой скуле, указал автоматом на посеченный кирпичной крошкой труп у входа с маленькой раной на груди, уже пропитавшейся и успевшей высохнуть кровью.

Бородач выругался:

— Твою дивизию! я уже задолбался их собирать.

Они подошли ближе.

— Красивая, — заметил тот, что со шрамом и вытер лицо рукавом куртки, так что белесая полоса стала видна отчетливей. — Давай, борода, на этаж, а потом заберем ее. Хлеб-то подбери. Пригодится... Жрать нам сегодня будет некогда.

Коренастый поднял валявшуюся рядом краюху, сунул ее в карман, и они потопали по лестнице.

На этаже никого. Быстро спустились вниз.

— Как тащить–то будем? — Бородач примерялся, за что ухватиться.

— Руки, ноги целы и ладно... Погоди, может, она с закладкой? Хотя... не похоже. Ее недавно убило. Когда б ее минировали? Стоп! Она, наверное, в подвал спускалась... У тебя фонарик есть?

Бородач молча достал фонарик из сумки, поправил разгрузку.

«Заложить закладку — много ума не надо» — подумал он, но ничего не сказал и осторожно стал спускаться по крутой лестнице вниз, в зияющее черное нутро.

Умочка от страха едва дышала, а солдат пропетлял по низким коридорам, зашел в комнату, где она ждала маму последние дни, выхватил из непроницаемого мрака пустую кушетку и вновь выругался — фонарик «сдох».

«Черт, ночник в бэхе оставил, хрен что увидишь теперь. Если укроп где-то здесь, я не жилец» — мелькнула у него мысль.

— Эй, есть кто–нибудь? — позвал он без энтузиазма и прислушался. Ничего, кроме шума воды не уловил и стал ощупью выбираться на улицу. Ко всем бедам, в его стоптанные берцы проникла вода, и простуда теперь ему была гарантирована, он это знал точно.

— Нет там никого, — доложил он, поднявшись на поверхность и стуча ладонью по фонарику, пытаясь его реанимировать. — А что Петрович не телится? Вторую неделю прошу его выдать мне нормальные ботинки, все «потом», да «размера твоего нет»! Я что, богатырь?

— Петровича позавчера убило...

— Да ты что?!

— Я не видел — в штабе сказали. Ладно... — вновь повторил Меченый, стряхивая воспоминания и усталость. — Времени нет. Вон, одеяло валяется. Давай, заворачивай, легче будет... Поверни ее, а то козлов испачкаешь, потом не отстираешь...

— То не козлы, а ослы. У моей дочки такие же были.

— Один черт.

Они завернули труп и понесли в сторону развороченного шоссе.

— Не дело это разведки — двухсотых таскать, — кряхтел бородач, хлюпая мокрыми берцами. — Эх, спина моя казенная...

— Тащи, борода. Еще местных надо успеть на Горловку отсортировать, пока тихо.

Голоса растворились в слякотно-сером мареве. Солдаты ушли. Из обрывков фраз Умочка мало что услышала, ничего не поняла, но дядьки упоминали Горловку. Может, они отвезут ее туда?

Вода уже полностью залила цементный пол и все прибывала. Спрятаться от нее теперь было негде. Умочка нащупала на столе рядом с кушеткой забытый свернутый мамин пакет с документами, сунула его под мышку и пошла к выходу, постоянно натыкаясь на мусор, переплетения труб и ящиков под ногами. Фонарик ослепил ее, до сих пор в глазах, несколько дней не видевших свет, стояли блики, но все же она довольно быстро отыскала крутые ступеньки и выбралась наружу.

Мир встретил ее сумрачным, безнадежным небом без солнца, грязью и сыростью. Двор было не узнать. Всюду груды битого кирпича, искореженного железа, щепы и стекла. Дом был разрушен, лишь кое-где торчали остовы обшарпанных стен, словно уродливые сталагмиты, тянущие свои щупальца к свинцовым тучам. Он лежал на израненной воронками земле огромной, безобразной мусорной кучей, в которой теперь ни за что не отыскать книжку братьев Гримм. Умочка готова была расплакаться, но в этот момент со стороны дороги послышался шум людского моря и фырканье разворачивающихся автобусов. Наверное, Горловка где-то там. А может мама вернулась, чтобы забрать ее? Она побежала, сколько хватало сил к шоссе, где возле остановки собралось до двух сотен теперь уже бывших жителей Углегорска.