Выбор оружия

Транспортер, похожий на неуклюжий комод, крутил башней, стрелял из пулемета по склонам. Огибал горящие машины, старался прорвать затор, вырваться на свободную часть дороги. В него летело множество едва заметных проблесков, словно сквозняк гнал в одну сторону мелкие колючие искры. Слепая пуля проникла в щель транспортера, поразила водителя, и машина, теряя управление, врезалась в подбитый тягач. Уткнулась в него тупым носом. Наружу стали выкатываться черные комочки, похожие на икринки. У них вырастали хвостики, рождались юркие головастики. Виляли, разбегались прочь от горящих машин. Сквозняк гнал в их сторону колючие блески, темные мальки замирали, темнели пупырышками на желтой дороге.

Наливник с горючим окутался стеклянной гарью. Затуманился серым дымом. С него побежал на землю красный ручей. Растекалась липкая жаркая лужа. Гулкий взрыв подбросил цистерну, кинул в небо багровое длинное пламя. Казалось, подымается в рост тощий великан в разорванных красных одеждах, вздымает всклокоченную бородатую голову. Цистерна, сплющенная взрывом, продолжала искрить, в ее бортовине, похожий на мак, расцвел прозрачный цветок.

Батальон «Буффало» погибал, превращаясь в пятна гари, в груды горящей стали, в смрадную копоть. Пехота, покидая броню, попадала под огонь пулеметов. Взбегала на склон, и ее в упор расстреливали автоматчики. Над дорогой катились стенания, хлопки, длинные скрежеты, словно скрипели от боли огромные зубы, прокусывали до крови мокрый красный язык.

Прилетели самолеты. Вырвались из-за горы двумя сияющими белыми смерчами. Прошли над дорогой, взмывая на туманных дымящихся дугах. Распались в разные стороны, сверкнув на солнце кристалликами. Минуту небо оставалось пустым, но потом с грохочущим ревом прянул самолет с заостренными крыльями. Дырявил воздух пушкой, прорывал ракетами, отслаивал от себя связки бомб. Его уже не было, а дорога во всю длину трескалась и ломалась от взрывов, вышвыривала ошметки металла, горящие языки. Горы перетряхивало, как одеяло, по которому стучали тяжелой палкой.

Второй самолет, покачивая крыльями, прошел над дорогой, работая пушкой, сажая огромные пышные деревья взрывов, которые разрастались, перепутывались клубящимися кронами, и у их оснований горели резиновые колеса, спекалась плоть, осыпалось горячим пеплом железо.

Побоище длилось долго, и казалось, машины и люди уничтожались по нескольку раз. Словно нападающие хотели не просто уничтожить их, а превратить в молекулы, в пузырьки газа, в завитки дыма, в капельки обезличенного, потерявшего очертания огня. Комбриг, управляя боем, с лицом, мокрым, как черное стекло, кричал по рации, поливал дорогу огнем, сметал с нее пришельцев.

– Конец «Буффало»!.. – Перед Белосельцевым возник Аурелио, яростный, счастливый, жарко блестя глазами. – Поздравляю с успешным завершением операции!.. Пойдем за трофеями!.. – Ловко, хватаясь за кусты и камни, он полез вниз, увлекая за собой Белосельцева. Тот заторопился следом, пропуская мимо цепких, как обезьян, офицеров. Ему не терпелось увидеть вблизи итог своих деяний. Обойти исковерканные машины, коснуться рукой теплого пепла, заглянуть в лица убитых врагов.

Он ссыпался с песчаного откоса к дороге и близко, на обочине, увидел убитого. Тот лежал лицом вверх, раскинув руки и ноги, обгорелый, с остатками истлевшей одежды, которая клочьями прилипла к мокрому телу. Лицо его было похоже на сочную румяную котлету, в которой, запеченные, без зрачков, костяные, как у вареной рыбы, белели глаза. Он был в волдырях, сочился сукровицей. В промежности, среди раздвинутых ног, все выгорело до глубокой черной дыры, словно в паху у него хранился порох, оставил после себя горсть жаркого пепла.

Белосельцев обошел тело и уперся в танк, теплый, окисленный, весь в едких зловонных дымках. Орудие наклонилось вниз. Люк был распахнут, и из него по пояс высовывался танкист. Лицо его сгорело до костей, радостно, жутко белело зубами. Его обугленный мундир, сочный от жира и крови, напоминал облачение мумии, пропитанное маслянистым бальзамом. Он воздел две руки, словно сдавался, но у рук не было кулаков, они утончались, как обгорелые головни.

Ангольские солдаты спрыгивали в нутро транспортера, оттуда донеслись крики, стоны, короткая очередь. Из бокового люка вылез длинноногий ликующий солдат, держал в охапке трофейный автомат, полевой бинокль и нарядный хромированный термос.

В соседнем транспортере, из которого, как из печи крематория, валил густой дым, в раскаленной глубине потрескивали патроны. Дым был едкий, жирный, и Белосельцев, обходя машину, зажал ноздри пальцами.

Белосельцев шагал по дороге, среди дымящих, выгоревших коробов, и повсюду были разбросаны выдранные с корнем колеса, карданные валы, обломки двигателей, скрученные лепестки металла. Казалось, здесь побывала огромная голодная собака, разорвала падаль, разбросала по сторонам мослы с остатками плоти.

Повсюду лежали убитые. На спине. На животах. На коленях, уткнувшись лицом в песок. В позе эмбрионов, поджав к животу ноги. И не было раненых. По дороге шумно, многолюдно расхаживали ангольские солдаты. Слышались одинокие, добивающие выстрелы.

Белосельцев задыхался от смрада. Вонь горелой резины, бензина и окисленной стали была смешана с запахом жареного мяса. В туманном воздухе, над раскрытыми люками, над перевернутыми орудиями носились прозрачные тени, словно души убитых. Вместе с воздухом влетали в его легкие, проникали в кровь, устремлялись в кости, желая обрести потерянную плоть. Вселялись, как будущие болезни, чтобы позже изъесть, изглодать его тело, проточить насвозь органы, свести с ума, излиться старческими слезами и гноем. Он кашлял, выплевывал, выхаркивал залетевшие в него души. Чувствовал горькое жжение в горле.

Мимо проходила щуплая горстка пленных. Оглушенные, раненые, с ожогами на лицах, они ковыляли по обочине, подгоняемые черными автоматчиками. Белосельцев заметил белобрысого голубоглазого солдатика с перебитой рукой. Он поддерживал окровавленный локоть. Проходя, умоляюще взглянул на Белосельцева.

В кювете двое солдат обыскивали убитого офицера. Выворачивали карманы, сдергивали с шеи золотую цепочку, расстегивали на запястье тяжелый желтый браслет. Оглянулись на Белосельцева, приветливо помахали, показали трофейную авторучку.

Белосельцеву казалось, что весь он пропитан слизью, клейкой, вязкой жижей. Приклеивались к дороге подошвы. Слипались в башмаках пальцы ног. На губах, на веках была клейковина, состоящая из тягучих волокон. Этот клей был выварен из зловонных костей и желтого пахучего жира. Им были смазаны корни волос, подмышки, промежность. Он задыхался от смрада. Словно побывал в горячем кишечнике огромного вонючего зверя, который отрыгнул его обратно на дорогу. Шел, покрытый перламутровой вонючей слюной.

Среди обгорелых машин стоял уцелевший командирский транспортер с антеннами связи. На пятнистой броне лежал майор, быть может, командир батальона, в камуфляже, свесив руки, с пулевым отверстием на белом лбу. Над ним возвышался молодой анголец, воздев «калашников», выпускал в воздух длинные победные очереди. На эти очереди сбегались другие солдаты. Обступали транспортер, похлопывали по броне сильными ладонями, нащупывали среди листовой брони гудящие, гулкие участки. Колотили в них, как в тамтамы. Другие начинали притоптывать, пританцовывать. Складывались в хоровод, который плавно покачивался, окружал транспортер, двигался по песку, выбивая из него тучки пыли. Ахающая, клокочущая, стенающая песня победы понеслась в прокопченное небо. В хоровод вливались все новые люди, вплетались все новые голоса. Начальник штаба затоптался, закачал бедрами, двинулся вокруг поверженной машины. Комбриг приподнял руку с золотыми часами, часто затопотал, волнообразно задвигал плечами и бедрами, торжествуя над мертвым врагом, вознося хвалу незримому богу, что витал над рыжей горой, в голубом африканском небе, даровал своему народу победу.