Я покорю Манхэттен

— Тогда какого, спрашивается, рожна мы тут втроем ломаем себе голову, когда все вокруг считают, что дело уладилось наилучшим образом?

— А такого, — насупился Зэкари, — что мы все слишком хорошо знаем Мэкси.

Анжелика Эмбервилл Сиприани появилась на свет в апреле 1973 года, через шесть с лишним месяцев после свадьбы Мэкси — срок, вполне приличный по моральным меркам любого общества с того самого дня, когда люди научились считать на пальцах. Как только они поженились, Рокко наконец вышел из состояния опьянения. Что касается Мэкси, то она с большим удовольствием пожертвовала последним классом школы, чтобы посвятить себя переоборудованию жилища Рокко в место, где можно будет поселиться с новорожденным.

Лили и Зэкари безуспешно пытались уговорить молодых перебраться после родов на новую квартиру, где для матери и ребенка будут наилучшие условия: и удобное просторное помещение, и кухня, и повар, и все остальное. Предполагалось, что родители Мэкси не только купят квартиру, но и обставят ее, оплачивая также всю прислугу, однако Рокко наотрез отказался принимать от них любые свадебные подарки, кроме традиционного серебряного сервиза. Он зарабатывал тридцать пять тысяч долларов в год, и привычка к финансовой самостоятельности давно сделалась его второй натурой. Родители перестали помогать ему с того момента, как он впервые добился стипендии для учебы в художественной школе, и особого беспокойства насчет возможности прокормить жену и ребенка он не испытывал. Мэкси исполнилось восемнадцать — возраст, когда многие молодые женщины в том мире, где он вырос, вполне успешно сочетают материнские и хозяйственные обязанности.

А Мэкси окунулась в новую для себя жизнь с кипучей энергией. Она посещала занятия на трех кулинарных курсах сразу, чтобы готовить для Рокко блюда французской, итальянской и китайской кухни; ходила на занятия по методике родов в двух разных школах, не зная, на какой из способов она в конце концов решится; делала закупки у «Сакса», «Блумингдейла» и даже у «Мэйси», чтобы приданое новорожденного было на самом высшем уровне. Как бережливая хозяйка, она сложила в кладовке многочисленные свадебные подарки, сделав исключение лишь для наборов кухонной посуды, керамики, столовых приборов из нержавеющей стали и недорогих стеклянных бокалов.

К счастью, мансарда Рокко была достаточно просторной, так что с помощью двух соседских плотников ее удалось перегородить на три части: уголок для ребенка, кухню с кладовкой и общую комнату, где им предстояло жить, есть, спать и где у Рокко будет свой рабочий стол. Рокко, в свою очередь, предложил разделить эту общую комнату на две, чтобы выделить ему отдельное помещение для работы, но Мэкси резонно возразила, что надеется по-прежнему помогать ему и, следовательно, в этом нет никакого смысла. Она полагала, что идиллия прошедшего лета будет длиться вечно, а что до ребенка, то он, пребывая в своем маленьком уголке, не только не будет им мешать, но, наоборот, дарить одну лишь радость.

Мэкси сидела на скамейке в чахлом скверике рядом с домом, покачивая английскую коляску, выделявшуюся своими внушительными габаритами, сверкающей голубизной, высокими изящными колесами и бахромой на полотняном верхе, защищавшей глаза Анжелики от яркого солнца. Стоял август с его типичной для Манхэттена жарой и влажностью: город лежал окутанным в чудовищное, как бы лишенное воздуха, зловещее желто-серое марево, в котором, окажись они здесь, наверняка задохнулись бы индейцы с Амазонки. На Мэкси были шорты, майка и сандалии на босу ногу. Хотя она и заколола волосы на макушке, чтобы не потела шея, влажные пряди то и дело выбивались из прически. Она безуспешно обмахивалась номером «Роллинг Стоун», изо всех сил борясь с желанием пустить слюну, завыть, как собака, и признать себя побежденной.

Ничего, подстегнула она себя, надо сконцентрироваться на положительном. Рокко — он прекрасен, кроме тех часов, когда занят своим сдвоенным рождественским номером. Анжелика — она прекрасна, когда не пищит и дает нам спать. Замужество — это прекрасно, особенно если Анжелика молчит, а Рокко работает. Готовка — тоже прекрасно, когда… впрочем, нет, прекрасного в готовке маловато. И потом после еды приходится мыть посуду. Получается, что из сорока восьми часов на удовольствия выпадает не больше одного! И то теоретически, потому что практически из-за этой невыносимой влажной жары пропадает и он. Выходит, в Нью-Йорке в августе вообще нетудовольствий! Да еще когда не работает кондиционер…

Обе установки кондиционирования воздуха у ннх в мансарде вышли из строя от старости еще три недели назад, как только наступила небывалая жара, а достать новые в разгар нынешнего лета не представлялось возможным. Каждый день Мэкси ждала, что установки наконец-то прибудут, но ожидания в очередной раз оказывались напрасными.

Каждое утро Зэкари по телефону умолял ее забрать ребенка и переехать в Саутгемптон, каждый вечер Рокко уверял ее, что оставаться в городе — это сумасшествие, он, мол, прекрасно обойдется несколько недель и без нее, а на уик-энды будет к ним выбираться, но Мэкси, привыкшая настаивать на своем, на сей раз была особенно непреклонна.

Первое лето, как она считала, должно стать временем испытания, экзаменом, который, полагали окружающие, ей суждено провалить. Но она тем не менее собиралась продержаться, оставаясь в городе и не прибегая к помощи родителей, бросив своего труженика-мужа одного — без жены, без ребенка, без любви и заботы. Она не хотела сделать из Рокко «приходящего мужа», на несколько бесценных месяцев лишив его возможности наблюдать за тем, как день за днем растет его ребенок. Постыдно, поджав хвост, убежать из этого ада к океанской прохладе, комфорту, прислуге, подносящей тебе на подносе бокалы с только что выжатым охлажденным соком… Нет!

Она достала влажную салфетку и вытерла струившийся по шее ручеек пота.

«Почему это я никак не могу перестать думать о белом? — пронеслось у нее в голове. — Белые льняные простыни, белый песок, белые кучевые облака в голубом небе над синим океаном, девственно белые подгузники, белые теннистые туфли, горничные в белых фартуках, большие белые деревянные дома, белые плетеные столики, покрытые накрахмаленными белыми кружевными скатертями, и белая лиможская эмаль…»

Наверное, потому, решила она, что нынешний август на Манхэттене не дарил ей ничего белого, если не считать обрывков когда-то белой бумаги, валявшихся под ногами.

Тем временем Анжелика, проснувшись, принялась вопить во весь голос. Мэкси вынула ее из коляски и стала изо всех сил обмахивать газетой. Хотя девочку постоянно протирали и обмывали, все складки ее четырехмесячного пухленького тела покрывала сыпь или еще какие-то противные прыщики. Она росла красивой девочкой, если не считать тех моментов, когда личико ее сморщивалось от жалобного плача, — а так было большую часть лета.

— Бедненькая ты моя, — запричитала Мэкси, почувствовав, как у нее на глаза наворачиваются слезы. — Бедненькая малютка, мне так тебя жалко, так жалко… — И она всхлипнула, ткнувшись Анжелике в шейку. — Бедненькая, несчастная ты моя! Храбрая девочка, умница, никто тебя даже не похвалит, никто, никто, никто!

При этих словах Анжелика перестала плакать, распахнула глазки и, потянув за выбившуюся материнскую прядь, улыбнулась. Мэкси, не выдержав, расплакалась еще сильнее, сквозь слезы повторяя:

— Бедняжка, маленькая ты моя…

Вскочив со скамейки, она с бешеной скоростью покатила коляску прочь со сквера. Маленькое такси, водитель которого заметил ее состояние, притормозил рядом, и Мэкси, бросив на углу пятисотдолларовую английскую коляску, схватила ребенка и нырнула в машину.

— Отель «Сент-Риджес», — бросила она. — И побыстрей. У нас срочное дело!