Я покорю Манхэттен

— Могу ли я, леди, предложить вам подписаться на «Жизнь подростка»? — тихо произнес он.

— Джастин! — воскликнула Мэкси, вскакивая с ковра и устремляясь навстречу объятиям брата, не обращая ни малейшего внимания на рассыпавшиеся журнальные стопки. — Негодяй, где ты, хрен тебя дери, болтался целый год, говнюк ты чертов, дорогуля мой милый?

— Ну-ка, дай мне самой с ним разобраться! — завопила Анжелика и, крепко обхватив дядю, попыталась взобраться по нему, как это делают обезьяны: именно так она поступала в детстве, но теперь попытка чуть не закончилась падением Джастина под тяжестью повзрослевшей племянницы. К счастью, он все же сумел вовремя высвободиться из цепких рук и сам обнял за плечи оба что-то лопотавших существа, пребывавших в радостном возбуждении.

— Дайте мне вас как следует рассмотреть! — скомандовал он, и они тут же притихли, повинуясь его голосу. — Что ж, по-прежнему самые лучшие в королевстве, — произнес он после нескольких секунд молчания, внимательно изучив сестру и племянницу.

Его темно-серые глаза не упустили при этом ничего, а что касается мыслей, то их он по обыкновению держал при себе.

Вскоре после неожиданной и страшной кончины Зэкари Джастин снялся с места, не сказав никому из семьи ни слова, куда и зачем он идет. Подобные исчезновения, впрочем, случались с ним и прежде. Он пропадал по целым месяцам, и первый раз это произошло, когда ему исполнилось пятнадцать, так что Эмбервиллы имели достаточно времени, чтобы привыкнуть к его уходам и приходам. Исчезая, он никогда не писал писем и не звонил, но время от времени в печати веером появлялись фотографии с подписью «Джастин». Фотографии, присланные с малюсеньких островков, столь удаленных, что об их существовании не имел понятия ни один из агентов бюро путешествий; с горных вершин, столь неисследованных, что у них даже не было названия; из джунглей, которые не значились на большинстве географических карт. Среди них были фото серфистов у берегов Австралии, бразильских трансвеститов в Булонском лесу, зрителей на королевской трибуне на скачках в Аскоте. Словом, самые разные. Их не связывало ничто, кроме разве что неожиданного ракурса съемки. Ракурса, за которым скрывался парадоксальный ум фотографа, запечатлевший то, мимо чего потом не в состоянии был пройти ни один из читателей, несмотря на то что, казалось, все необычное, что можно сфотографировать, давным-давно сфотографировано.

Последнее его «путешествие», как называли в семье джастинские отлучки, было, однако, более длительным, чем предыдущие, а фотографий в прессе почти не появлялось, но никто особенно не беспокоился, считая Джастина как всегда неуязвимым.

Подростком Джастин был застенчив и вечно чувствовал себя не в своей тарелке — нервный, неуклюжий, он всячески стремился избегать людского внимания. В двенадцать лет он неожиданно увлекся военным искусством и борьбой, изнуряя себя безжалостными тренировками, напоминавшими Лили собственную одержимость балетом. Мало-помалу в самой выправке Джастина, даже когда он просто стоял на месте, стало появляться что-то угрожающее. Все то, что прежде казалось в нем расплывчатым и чужим, как бы собралось в единый тугой узел, свидетельствовавший о силе и скорости, доступных теперь его телу. Он невольно заставлял окружающих считаться с собой: его ловкость и сила были исполнены неизъяснимой грации, и в свои двадцать четыре года при среднем росте Джастин выглядел куда старше и мощнее, чем его сверстники.

В нем чувствовалось одновременно и мужество, и непредсказуемость поступков, хотя он и презирал всякое внешнее проявление силы. И даже его привычное кожаное одеяние вовсе не ставило целью устрашать кого-либо своими молниями и заклепками. Это была не «броня», а просто удобная поношенная одежда, в которой ему легко путешествовать. Одежда, которая не имела ничего общего с его образом. Когда в Саутгемптоне домашним удавалось уговорить Джастина сыграть партию в крокет, он и в белых полотняных брюках и фирменном свитере пастельных тонов производил то же впечатление отчаянной смелости. Все дело было в упругости его мускулов и неспособности расслабиться, словно он в любую секунду готовился отразить чье-то нападение.

Мэкси ни разу не видела, чтобы Джастин прикасался к кому-нибудь иначе, чем с нежностью, но вместе с тем отдавала себе отчет, что крайне мало знает о своем младшем брате, хотя они горячо любили друг друга. Мэкси за всю свою жизнь ни разу не встречала никого, кто был бы столь же скрытен, как ее брат; узнать, какие мысли таятся за высоким выпуклым лбом, или понять, что заставляет его то и дело покидать дом, исчезая неизвестно куда, казалось выше ее сил. Даже Тоби, с его обостренностью органов чувств и умением читать чужие мысли, терялся в догадках, едва речь заходила о мотивах поведения Джастина. Оба они полагали, что их брат, подобно охотничьей собаке, выслеживает какую-то лишь одному ему ведомую дичь: именно она неудержимо влечет его за собой все дальше и дальше.

— Что это вы здесь делаете? — широко улыбаясь, спросил Джастин. — Объясните-ка! Тоби говорил, что вы обе дома, но не предупредил, в каком виде я вас застану. Просто сказал, что вы сами мне все расскажете.

— Ма ищет какую-то новую концепцию журнала, — тут же сообщила Анжелика, пожимая плечами. — А я пытаюсь присматривать за ней, чтобы она не умерла тут с голоду. Новая повариха вчера уволилась.

— Мэкси, в чем дело? — удивился Джастин. — Кому нужен новый журнал?

— Пока не знаю. В этом-то все и дело. Но в конечном счете вопрос упирается в Каттера. Я не желаю выглядеть из-за него круглой дурой.

— Тогда можешь рассчитывать на меня целиком! — В голосе Джастина прозвучала явная угроза, что случалось довольно редко.

В отличие от Мэкси и Тоби, которые смогли бы четко объяснить, что именно заставляет их не доверять своему Дяде и не любить его, Джастин всегда испытывал к Каттеру ненависть, но не мог бы толком сказать почему. Она была чисто инстинктивной, и корни ее уходили слишком глубоко, чтобы выразить словами то, что их питало, — взаимная антипатия казалась непреодолимой. Как и все в их семье, Джастин поначалу недоумевал, отчего брат их отца ни разу не покинул своего Сан-Франциско. Когда Джастину вот-вот должно было исполниться одиннадцать, Каттер и Кэндис Эмбервилл наконец-то на несколько дней осчастливили Нью-Йорк своим присутствием по пути в Европу. Первая встреча с Каттером привела к тому, что любопытство Джастина сразу же сменилось отвращением, объяснить которое он даже не пытался. Оно оставалось постоянным, как неподвижный валун, его не надо было ни оспаривать, ни оправдывать. Это чувство просто существовало,столь же очевидное, как и привязанность Джастина к Мэкси и Тоби, и столь же глубокое, как его любовь к Зэкари.

— Предложение принято! — в восторге воскликнула Мэкси.

Все эти три дня Анжелика оставалась ее единственным слушателем. Джулия безвылазно торчала в редакции, занимаясь завершением дел, связанных с переводом «Бижутерии и бантов» в преисподнюю, где все еще обитают души всех покойных журналов, жалобно оплакиваемые жертвами ностальгии, вспоминающими о милых их сердцу пустяках. Мэкси не призвала на подмогу никого из профессионалов «Эмбервилл пабликейшнс», которые с радостью протянули бы ей руку помощи. Ей мешала гордость. Гордость и непреодолимое желание во что бы то ни стало сделать все самойот начала до конца, а потом, если из затеи ничего в результате не получится, признать собственноепоражение. В любом случае Мэкси не желала прибегать к советам Пэвки, Нины, Линды Лэфферти или кого-либо еще из признанных авторитетов, обладавших несомненным опытом. В свои двадцать девять, думала она, ей еще ни разу не удалось ничего сделать самостоятельно, если не считать рождения Анжелики. Но помощь Джастина — это совсем другое дело. Он часть ее семьи.

— С чего начнем? — спросил Джастин, сбрасывая несколько слоев мягкой кожи и расчищая для себя место на ковре рядом с Мэкси и Анжеликой.

— Тебя не интересует, зачем мне вообще понадобилась новая концепция? — поинтересовалась она.

— Раз речь идет о том, чтобы прижать Каттера, это не имеет значения. Итак, насколько ты уже продвинулась? Уже хотя бы видно, что ничего не видно? — пошутил он.

— Я знаю, что я не смогу выпускать: все эти «Воги», «Дома и сады» и другие мне не нужны. Во-первых, они слишком дорогие с их глянцевой бумагой и прочими причиндалами. Во-вторых, у «Эмбервилл пабликейшнс» уже есть свой «Стиль» и «В домашнем кругу», и мне не хотелось бы с ними конкурировать. И потом, все издания меня просто злят.

— Злят? С каких это пор? Мне казалось, они тебе нравились.

— Да, когда-то. Я привыкла каждый месяц держать в руках глянцевые обложки. Но чем больше я на них смотрела, тем больше злилась. Ты понимаешь, Джастин, они заставляют читателей чувствовать себя полным дерьмом! Ведь почти никто не может таквыглядеть, носить такиеодежды, черт бы их побрал, пользоваться такойновой косметикой, которая к лицу только психам, жить в такихдомах или гулять в такихсадах… Да, можно, конечно, стремиться иметь все это, провести остаток жизни так, чтобы и тебя в один прекрасный день сфотографировали на таком вот фоне, — это единственное, что в таких журналах демонстрируют. Но все равно в реальной жизни этого не достигнешь никогда. Ты думаешь, они продают мечты? Нет, унижение! Они продают сердечную боль, разочарование в том, что у тебя есть, и, главное, зависть.

— Спокойней, Мэкси. Они продают одежду, мебель, косметику… Их статьи — всего лишь способ заставить людей читать рекламу. Они просто заставляют вертеться колеса американской машины, называемой бизнесом. И ты это знаешь не хуже меня.

— Но из-за одного этого я не стану их любить, — упрямо возразила Мэкси.

— Но ты их читаешь! Именно ты. Потому что прекрасно знаешь, что можешь купить все, что увидишь на журнальных страницах. Ну вот хоть эта квартира… Четыре миллиона долларов или, может, ты платила пять? Или загляни в свои битком набитые платяные шкафы, в шкатулку с драгоценностями, а потом подойди к зеркалу и посмотри себе в глаза и спроси: «Чего мне не хватает?» И оно ответит тебе: «Разве что четвертого мужа!»