Я - Русский офицер!

Дядя Жора, оглушенный тяжелым французским револьвером, инстинктивно схватившись за голову, рухнул в черную бездонную яму дверного проема. Сколько пробыл он без сознания, милиционер не знал. Очнулся он от жуткого холода, пронизавшего все его тело. Зубы стучали, а голова раскалывалась от адской боли. Потрогав затылок, участковый обнаружил огромную шишку, которая выпирала из-под его жиденьких волос.

— Сученок! Как больно саданул! — сказал он вслух, и потянулся рукой за своим револьвером. Но, увы — кобура была пуста!

Ужас мгновенно охватил дядю Жору. За потерю табельного нагана ему грозило полное служебное несоответствие. Хорошо, если руководство переведет его в постовые. Хорошо, если доверят убирать собачьи фекалии в милицейском питомнике. Правда — это было в лучшем случае, но у дяди Жоры и так хватало взысканий, которые ставили крест на его службе.

Мысли путались, да в придачу эта дурацкая головная боль не давала полноценно оценить сложившуюся обстановку.

«Краснова работа»! — подумал участковый и, приподнявшись с земли, встал на корточки. Несколько секунд он рукой шарил в темноте в поисках форменной фуражки. Нащупав, он одел её на голову и со стоном встал. Форменные галифе, и сапоги были все в каком-то дерьме. Дядя Жора с брезгливостью отряхнул куски дворовой грязи, перемешанной с кошачьими и собачьими испражнениями и, достав из кармана спички, стал зажигать их, всматриваясь в темноту ночи. Его еще не покидала надежда, что наган просто выпал из кобуры, когда его от подъезда, тянули к этой помойке. Он чиркал, чиркал и чиркал спички, пока они не закончились. Табельный револьвер канул, словно в небытие…

Чувства горечи, обиды и ненависти на Краснова, с новой силой закипели в его груди. Ему хотелось самолично поймать этого щенка, и сделать с ним нечто такое, что даже смерть показалась бы ему небесной благодатью и избавлением от физических страданий.

— Гаденыш! Поймаю, убью! — сказал он в темень двора, надеясь, что Краснов в эту секунду наблюдает за ним.

— Поймаю, сучонок! — заорал он вновь в темноту, махая своим огромным кулаком.

Не знал дядя Жора, что потеря табельного револьвера обернется ему не просто скандалом и увольнением из органов, но и дальнейшим арестом. Все его страсти по новой трехкомнатной квартире Красновых, так и останутся несбыточными мечтами, и теперь ему всю жизнь, бывшему околоточному, придется ютиться в одной комнате, в деревянном рабочем бараке, по соседству с огромными черными тараканами.

Серьезный разговор

Уже с самого утра, Валерка сидел на лавке во дворе дома, где находилась мастерская дяди Мони. Развешанное перед ним белье скрывало его от любопытных глаз, как соседей, так и проходящих мимо мастерской людей.

Выждав момент, когда старый еврей спустился в свою мастерскую, Краснов стремглав бросился следом. Ему не терпелось узнать, как отнесся Фатеев к его посланию.

Подобная переписка с начальником 4 отдела УНКВД могла вполне стоить ему свободы, если бы попала в чужие руки.

Валерка незаметно спустился в подвальчик и, не дыша, осторожно постучал в дверь. На стук Краснова, Моня Блюм крикнул:

— У меня открыто, заходите, пожалуйста!

— Дядя Моня, это я, — сказал Валерка, просовывая голову в дверь.

— А, Валеричка, дорогой, проходите!

— Ну как, дядя Моня, наше дело? — тихо спросил Валерка.

— Я пока еще не знаю. Вчера вечером Фатеев забрал свои сапоги. Примерять он их здесь не стал, говорил, что очень спешит.

— Так что, я так ничего и не узнаю? — унылым голосом спросил Краснов, слегка насупившись.

— О, Валеричка, не стоит так расстраиваться. Фатеев оставил мне свой служебный телефончик. Вы можете позвонить из автомата и договориться с ним о встрече.

Моня Блюм протянул бумажку, на которой был написан телефон управления.

— А если меня, как и отца с матерью арестуют? — спросил он, перепугавшись. — Я боюсь, что я не смогу потом помочь матери. А так на воле, я хоть передачу могу собрать, — озабоченно сказал Валерка.

— Вы, Валеричка, не бойтесь, он мужик хороший, из рабочих. Я думаю, он поймет, если вы ему поведаете о вашем горе.

За разговором Валерка не услышал, как в келью старого еврея спустился чекист. Он без стука открыл двери и, снимая на ходу фуражку, запорошенную снегом, сказал:

— Здравствуйте, товарищ Блюм. С первым снегом вас! Погодка сегодня выдалась на славу!

— Здравствуйте товарищ Фатеев! — нараспев сказал дядя Моня. — Неужели на улице идет снежок!? — спросил еврей, тряся своей бородкой, словно чего-то испугался.

— Да, пошел нежданно, да такой крупный, как зимой! — сказал Фатеев, стряхивая с фуражки белые хлопья.

— Я что-то плохо сделал? — спросил Блюм, глядя через свои круглые очки.

— Да нет же… Сапоги как раз впору. Хоть на танцы одевай. Я хотел отблагодарить вас за пошив. Уж больно хорошо сидят. Словно литые! — сказал Фатеев, и положил какой-то узелок на сапожный стол.

— Что вы, что вы, товарищ Фатеев! Моня Блюм уже взял с вас то, что мне по прейскуранту полагается. Мне лишнего не надо!

— Возьмите, это в честь первого снега, — утвердительно сказал Фатеев.

В тот момент, когда Фатеев разговаривал с сапожником, по спине Валерки тек холодный пот. Он переминался с ноги на ногу, испытывая жуткий страх от присутствия НКВДешника такого ранга. Одно малейшее движение, одно слово и Фатеев признает его по ориентировке, которую, наверное, уже разослали чекисты по всем милицейским участкам.

— Я хотел бы еще кое-что спросить. В одном сапоге лежала вот эта бумажка. Вы не знаете, как она могла попасть туда? — спросил Фатеев, улыбаясь вполне доброжелательно.

— Ко мне очень много приходит людей. Может, кто и сунул!? — сказал сапожник, пожимая плечами. — А что это, часом не антисоветская листовка? — предположил еврей, пряча свои глаза за стеклами старых очков.

— Нет, не листовка! Может действительно, кто и сунул? Ну, раз вы не знаете, то тогда я, пожалуй, пойду. Очень хотелось мне поговорить с этим человеком. Вы не припомните часом, кто у вас был пару дней назад?

— Народу бывает много. Вот и сегодня я не успел открыть, как вот этот молодой человек пожаловал за своим заказом, — сказал Моня и, достав из шкафа пару подбитых ботинок, подал их Краснову.

Валерка схватил ботинки и, не зная, куда их деть, стремглав выскочил из сапожной мастерской. Он в страхе бросился дворами, не понимая, зачем ему еврей сунул эти разношенные и старые бацацыры.

В какой-то миг он остановился, вспоминая слова комиссара. Фатеев же был один… Когда он выскочил, то на улице не было никакого конвоя. Фатеев сам сказал, что хочет поговорить с автором письма.

— «Во, дурак! Это надо было так перебздеть»! — сказал сам себе Краснов, удивляясь своей трусости.

Да если бы Фатеев хотел его арестовать, то сделал бы это сразу. Разве было непонятно, что автор записки именно, он? Летная куртка, летный шлем говорили о том, что он хозяин этих вещей, или сам летает или имеет отношение к самолетам и летчикам. А в заявлении, как раз и было написано, что отец Краснова служил военпредом на авиамоторном заводе, а сам он ходил на курсы «Осавиахима».

«Во, дурак!» — подумал Краснов и вернулся к сапожной мастерской. По следам сапог на снегу он увидел, что Фатеев уже покинул мастерскую. Валерка осмотрелся и тихо-тихо спустился вниз по ступенькам.