Я - Русский офицер!

Поселок городского типа Сеймчан сурового Магаданского края в те годы стал одним из основных перегонных аэродромов. Природная котловина, окруженная горным хребтом, словно была вымыта полноводной рекой Колымой на протяжении нескольких миллионов лет. Золотые прииски ежедневно десятками килограммов метала N1, пополняли фонд страны, а работающие на них зеки, иногда все же получали досрочное освобождение и отправлялись на фронт, чтобы отдать свою жизнь Родине, воюя в штрафных батальонах.

Вокруг поселка располагалось около двадцати лагерей, где отбывали «наказание» не сколько десятков тысяч человек. Фактически, вся территория магаданского края была одним сплошным лагерем.

— Ну шо, марксисты, троцкисты, утописты, отдыхаем!? — спросил Саша Фескин, войдя со своими «шестерками» в барак к политзаключенным.

— С кем сегодня в буру партейку другую сгонять!? Чай, рыжья в ваших закромах еще осталось немерено!? Пора бы и на воровской «общак» отстегнуть для пополнения балансу! — сказал он, перетасовывая самодельный крапленый «пулемет», как на воровском жаргоне назывались самодельные карты.

Фескин, за два года своего отбывания наказания, стал довольно авторитетным жуликом. Он на полных правах выступал на воровских «сходняках» и «правилках» и порой даже мог одним своим словом вынести справедливый вердикт, какому-нибудь провинившемуся урке. Молодые «блатари» держались Фескина за его духовитость, видя в нем будущего лидера. Неоднократно бывало, что он бросался с заточкой и кулаками на тех, кто подминал воровские законы, за что снискал себе славу бешеного.

Уставшие, почти смертельно голодные люди молчали. После того, как многих сняли с золотых приисков на строительство Сеймчанской взлетно-посадочной полосы, доходы от продажи «песка» упали. Работа, не прибыльная и не доходная, выматывала все силы. Если раньше небольшой самородок величиной с клопа или даже спичечную головку, можно было обменять на хлеб и чай, то сейчас подобный натуральный обмен канул в лету. Никому из политзаключенных не хотелось вступать с блатарями в дискуссии, зная, что споры могут закончиться поножовщиной. Голод и холод гнал людей на те поступки, которых они ранее в своей цивильной жизни чурались и стыдились.

Воров в зоне было немного, они нигде не работали, поэтому им приходилось побираться по мужицким баракам в поисках еще оставшегося «золотого песочка» и прочих вещей, на которые они «клали свой глаз». Администрация колонии хоть и лишала их полноценных пайков и отоварок в лагерном ларьке, но делала на блатарей ставку в устрашении всякой «контры» и пресечении всякого рода смутьянства. Жулики, поэтому и ставили себя выше остальных, считаясь настоящими каторжанами и страдальцами сталинского режима. Это нынешнее их положение шло из тех далеких времен, когда вся Сибирь и Дальний Восток гремели кандальными маршами еще старых царских этапов.

— Пошли, Ферзь, у этих вшивых доходяг уже взять нечего! Все просрали вертухаям за хавчик! Шпилевых среди «контриков» нормальных нет! Так, одна гнилота собралась, фитили! — сказал один из друзей Ферзя, положив блатному корешу руку на плечо.

— Вон глянь, как «враги народа», словно крысы, свои птюхи по шконкам точат! И путь их лежит в Магадан, в столицу колымского края! — запел Шмаль, растопырив веером свои пальцы.

— Да погоди ты, Шмаль, дай ка глянуть, может земляки есть? Этап вчера новый пригнали, а я не покурсам… Эй, доходяги, среди вас Смоленские есть? — спросил он, желая найти знакомых по пересылке. — Что, бродяги, затихорились!? Смоленские есть!? — снова спросил Фескин, но ответа опять не услышал.

Холодный, промерзший барак скрадывал все звуки, и лишь жалкое потрескивание и шипение сырых дров в печи, напоминало о том, что здесь еще есть живые. В бараке было тихо. Даже бугры из авторитетных политзеков, из числа бывших генералов, не обращали на ворье никакого внимания. Всем было известно, что любая перепалка с блатными перерастет в сражение, виновниками которого опять останутся те, кто как раз и сидел по 58 статье УК РСФСР.

В большой бочке, стоявшей посреди барака, продолжали шипеть сырые дрова, которые, даже полностью сгорев, не могли наполнить огромное помещение живительным теплом.

Дневальный постоянно подкладывал в печь свежие палки, но от них было мало толку. Жуткий холод все равно пронизывал до костей. Цинга, тиф, дизентерия косили людей не меньше, чем на фронте. Еще летом похоронная лагерная команда из раскоинвоированных зеков из числа доходяг, отрывала до нескольких сотен могил в колымской вечной мерзлоте. Как правило, летних заготовок не хватало и трупы умерших за зиму и убитых в воровских разборках урок, складывали до наступления тепла в сарае, что стоял за лагерной баней. Даже там, в этом «морге», можно было видеть тех, кто от голода решился промышлять человечиной, оставляя на еще не остывшем теле свежие ножевые вырезы.

— Пошли, Ферзь, мне жутко видеть этот гадюшник! — сказал Шмаль, и вытянул Фескина из барака за рукав его фуфайки.

В тот момент при виде всего этого, что-то острое кольнуло в сердце Саши Фескина. Он вспомнил смоленский централ, «Американку» и отца своего заклятого врага Краснова. Почему это пришло на память, он не знал, но именно эти слова сейчас всплыли в его сознании яркой картинкой. Как сейчас, он видел изуродованное лицо майора, который сквозь опухшие, окровавленные губы говорил:

— Саша, любое дерьмо можно отмыть в бане, но никогда ты не сможешь отмыть того дерьма, которое внутри тебя. Береги свою честь смолоду!

От этих слов кровь застыла в его жилах. Он знал и понимал, что если жулики узнают о его сомнениях в «правильной воровской жизни», они в тот же день поднимут его на ножи, а уже к утру следующего дня его труп обглодают «чуханы и лагерные чайки». Вряд ли он тогда сможет пережить эту зиму, и придется лежать его косточкам в вечной мерзлоте Колымы, словно рыжему мамонту, сдохнувшему миллионы лет назад.

Сводки информбюро доходили и до лагеря. В каждом бараке был свой репродуктор и все из уст самого Левитана знали о положении на фронте. Сердце Саши Фескина, в отличие от его многих блатных корешей, сжималось от боли, когда он слышал про оккупированный Смоленск, про сожженные города и села. Блатная романтика, навеянная ему когда-то жуликом и бандитом Залепой, словно снег в погожий апрельский день постепенно, постепенно таяла, а вся воровская бравада в его душе превращалась в талую воду и покидала его веру в эти каторжанские и воровские идеалы.

— Пошли, Шмаль! Босота здесь, голая! Одни фитили, да доходяги! — сказал он, сочувственно взглянув на «контру».

Он понимал, что-то здесь было не то. Люди, угасающие, словно свечи, верили в победу и старались из последних сил вложить в нее свою лепту. В тоже самое время, воры и всякие блатари, лишенные всего людского, жрали от пуза украденный мужицкий паек, запивая его вертухайским спиртом. Так, в памяти Саши Фескина осталась жалкая картинка барака политзеков, которая каждый день все сильнее и сильнее терзала его душу, вызывая в ней сомнения.