Яд в крови

— Я с тобой, родная, — сказал Бернард и, нагнувшись, взял Машу за обе руки. — Только молчи, пожалуйста, — тебе совсем нельзя говорить.

— Мне теперь все можно, — хриплым шепотом возразила она. — О, Берни, я теперь самый свободный человек на свете, потому что я… — Она закрыла глаза и что-то прошептала по-русски. — Потому что я все потеряла.

— Мы непременно найдем то, что ты потеряла. — Бернард опустился на стул возле Машиной кровати, все так же держа ее руки в своих.

— Увези меня отсюда. Я… они считают меня сумасшедшей, потому что я не хочу никого видеть. — Она всхлипнула и громко шмыгнула носом. — Кроме тебя.

— Да, родная. Завтра мы улетаем в Париж, — сказал Бернард.

— Нет, сегодня, иначе они заставят меня… — Она вся напряглась, и Бернард почувствовал, как вспотели ее ладони, — вернуться домой. Берни, я не хочу туда возвращаться, слышишь?

— Я поговорю с доктором Гульельми. — Бернард быстро встал. — Но ты еще очень слаба.

— Нет, Берни, я сильная. Но я не хочу жить, если… — Голос совсем ей изменил. — Люби меня, Берни, — едва слышно прошептала она и, чтобы не расплакаться, до крови закусила нижнюю губу.

— Я только что разговаривал по телефону с мужем синьоры Грамито-Риччи. — Доктор Джакомо Гульельми был совсем не похож на итальянца, а уж тем более на сицилийца. Он был высок, сероглаз, из-под стильно заломленной на затылке шапочки выглядывали густые пряди русых волос. — Обещал быть здесь завтра днем. Он просил, чтобы синьоре обеспечили самое лучшее лечение и уход. Думаю, ей придется полежать у нас дней пять-семь, ну а потом… — Доктор развел руками. — Потом все будет зависеть от того, как распорядится ее муж.

— Синьора американская подданная, — решительным голосом сказал Бернард Конуэй. — Согласно нашим законам, она сама может собой распорядиться.

— Но она пыталась покончить с собой, следовательно, в настоящее время она страдает суицидальным синдромом. Ее психика нуждается в…

— Послушайте, доктор Гульельми. — Бернард достал из нагрудного кармана чековую книжку и авторучку. — Я старший брат синьоры Грамито-Риччи, в девичестве Конуэй. Так вот, моя сестра только что сказала мне, что снотворное выпила по ошибке, приняв его за поливитамины, которые пьет регулярно и сразу по нескольку капсул. Понимаете, у нее нет и не было никакой причины для самоубийства. Вам, наверное, известно, с каким блеском она спела три дня назад Норму.

— О да. — Доктор улыбнулся. — Наше телевидение транслировало спектакль на всю Италию. Синьора была великолепна. Однако…

— Я знаю, что в концерте ее постигла неудача. — Бернард уже раскрыл чековую книжку и отвинтил колпачок своего «паркера». — И это вполне естественно — после такого напряжения даже сам Беньямино Джильи пустил бы петуха. Ведь синьора до предела выложилась в спектакле, а эти проклятые импресарио не дали ей дня отдохнуть. Кстати, забыл вам сказать: муж синьоры в настоящий момент очень стеснен в средствах, что касается гонорара за спектакль, то моя сестра пожертвовала его на ремонт театра, носящего имя столь любимого и почитаемого ею Беллини. Понимаю, это довольно-таки щепетильный вопрос, и надеюсь, что все останется между нами. — Бернард Конуэй размашистым движением ручки выписал чек и подвинул его доктору Гульельми. — В какую сумму обходится неделя пребывания в вашей клинике?

Он в упор смотрел на доктора, который, в свою очередь, пытался прочитать написанное на чеке, лежавшем примерно в полутора метрах от него.

— Ээ-э… это зависит от… — Он наконец прочитал и удовлетворенно потер свои загорелые руки. — Этой суммы вполне достаточно на две недели интенсивного лечения, консультаций с ведущими специалистами…

— Я покажу ее на всякий случай профессору Шиндельману, — сказал Бернард. — Я связался с ним по телефону, и он назначил прием на завтра на два часа дня.

— О, это большое светило в нашей науке. — Джакомо Гульельми протянул руку и пододвинул к себе чек. — Синьор, вероятно, очень любит свою сестру. У меня тоже есть сестра, но мы, к сожалению, так редко…

Доктор Джакомо, я заказал билеты на сегодняшний парижский рейс, ибо на рейс в Вену мы уже не поспеем, — довольно бесцеремонно перебил его Бернард. — Распорядитесь, пожалуйста, относительно санитарной машины — синьоре пока трудно сидеть.

— О, но ведь я должен поговорить с…

— Мне казалось, вы главный врач этого отделения.

— Вы правы. — Доктор широко улыбнулся и нажал на какую-то кнопку у себя на столе. — Мария, — обратился он к вошедшей женщине, — приготовьте историю болезни синьоры Грамито-Риччи. Немедленно. — Он встал и, подойдя к Бернарду Конуэю, дружески похлопал его по плечу. — Не волнуйтесь, у вашей сестры очень крепкий организм. Надеюсь, она прекрасно перенесет полет. Буду признателен, если вы позвоните мне из Вены и сообщите результаты вашего визита к профессору Шиндельману. Да, а что сказать мужу синьоры? Он пообещал позвонить перед вылетом.

И доктор лукаво подмигнул Бернарду.

— Скажите ему, что никуда лететь не нужно. Он опоздал. Да, так ему и скажите. — Бернард Конуэй повернулся и направился к двери. Задержавшись на секунду на пороге, изрек: — Мы, американцы, очень дорожим кровным родством. Возможно, еще больше, чем итальянцы. Советую вам чаще видеться с вашей сестрой, дорогой синьор Гульельми.

— Прости меня, Берни, — сказала Маша в самолете. — Я вела себя как пятнадцатилетняя девчонка. Ты что, на самом деле собираешься показать меня этому профессору… Шиндельману? — с тревогой в голосе спрашивала она.

Бернард улыбнулся и, наклонившись над ней, погладил кончиками пальцев по щеке.

— Знаешь, я передумал. Лучше свожу тебя к «Максиму». Мне кажется, он куда более опытный специалист, чем этот занудливый немец. Не возражаешь?

— О Берни, — прошептала Маша и слабо улыбнулась. — Если б я знала, что ты меня еще… помнишь.

— Ты бы держала снотворное отдельно от витаминов. Ты это хотела сказать?

Он вопросительно смотрел ей в глаза.

— Наверное. — Она вздохнула. — Когда я с треском провалилась на том концерте, и мой импресарио…

— К черту этого придурка. Отныне твоим импресарио буду я.

— Если ко мне вернется голос. — Маша устало закрыла глаза. — Ты быстро разлюбишь меня, если я не смогу больше петь.

Из-под ее ресниц скатилась слезинка и замерла маленькой капелькой на кончике носа.

Бернард достал носовой платок и осторожно ее промокнул. Маша открыла глаза и улыбнулась.

— Так уже лучше, мисс… Ко-валь-ская. Однажды она проснулась и поняла, что впереди целая жизнь. А прошлое ей всего лишь приснилось.