Яшмовая трость

При свете факелов, ибо ночь уже наступила, вышел г-н маршал из своей кареты у подъезда замка. Г-н де Ла Бланшер, приветствуя своего гостя, проводил его в гостиную, где находились его жена и дочь. Девица де Ла Бланшер сделала ему лучший из своих реверансов, не испугавшись вида его высоких ботфорт, огромного парика и голубой ленты. Затем, после обычных любезностей, г-на маршала провели в его покои и оставили его там наедине с его мыслями.

Мысли эти оказались довольно необыкновенными, ибо на следующее утро г-н де Ла Бланшер, призванный к маршалу, подумал, что его обманывает слух, когда тот объявил ему в упор, что безумно влюбился в девицу де Ла Бланшер и не уедет отсюда, не заручившись обещанием девицы де Ла Бланшер стать его супругой.

Добрейший г-н де Ла Бланшер, передавая своей дочери это странное предложение, ждал, что она расхохочется ему в лицо, и безгранично было его удивление, когда девица де Ла Бланшер, выслушав его слова с величайшей серьезностью, объявила, что г-н маршал самый подходящий для нее муж и что она рассчитывает превосходно поладить с ним, с его огромным париком и его голубой лентой. Словом, она готова была, как только окончится кампания, стать маленькой супругой маршала.

— Так оно и случилось, — говорила она мне со смехом. — Мой муж и я жили в добром согласии. Наши характеры превосходно сошлись, и союз наш был счастливым во всех отношениях. Правда, моему дорогому маршалу приходилось мириться с некоторыми моими безрассудствами, но разве моя молодость не оправдывала их в достаточной мере? Впрочем, он от души мне их прощал, ибо доброта его была столь же великой, как и храбрость. И все же он всегда на меня сердился за одну вещь, которой никак не мог позабыть. Когда он погружался иногда в долгое молчание и морщил брови, я знала, что было причиной его задумчивости. И я принималась тогда смеяться. Он видел, что я догадывалась, и прекрасный шрам на его щеке краснел от гнева.

И г-жа де Бреван, запрятавшаяся в своей стеганой будочке, подымала глаза к портрету мужа, висевшему на стене и, казалось, повелевавшему ей молчать неподвижным жестом своего украшенного лилиями жезла.

— Ах, — продолжала она, — мой бедный маршал, я знаю, что причинила вам большую досаду! Помните вы то утро, когда вы уезжали, увозя на своем пальце точно такое же кольцо, как то, что вы оставили на моем пальце? Вы отправлялись, чтобы командовать в битве, которая должна была рассеять врагов короля. Все было вами обдумано, и вы были уверены в победе. Слава протягивала вам новые лавры, но вы не спешили их принять. Вы оставляли позади себя любимое лицо, которого, быть может, вам не суждено было более увидеть. В первый раз ваше мужественное сердце билось не от одной лишь любви к сражениям. В первый раз вы подумали о том, что ядра, бомбы, мушкеты и шпаги — очень гадкие орудия, служащие невеселому делу. Вы внезапно поняли, что наше человеческое тело — весьма хрупкий инструмент и что достаточно нескольких унций свинца или железа, чтобы произвести в нем великие разрушения. И в первый и единственный раз в вашей жизни, господин маршал, вы почувствовали страх, такой страх, что даже в пылу сражения вам понадобилось сделать усилие, чтобы не согнуть спину, когда вы услышали залпы мушкетов. Вы почувствовали страх при мысли, что, быть может, вас принесут окровавленного к моим ногам и что, быть может, над вами склонятся заплаканные глаза, которые вам так сладко было бы увидеть улыбающимися вашей славе.

И этот страх, который вы испытали, вы в нем сознались мне вечером, когда вернулись победителем, при факелах, верхом на вашем прекрасном коне, среди захваченных вами знамен, в вашей кирасе, сильно помятой пулями. Ах, вы никогда не могли мне этого простить, мой бедный маршал!

И г-жа де Бреван, грозя пальцем портрету героя Тервиндена и Гольрехта, прибавляла, повернув ко мне свое нежное лицо в милых морщинках:

— Согласитесь, сударь, что это неплохой успех для маленького личика, как мое.

ПРОСЬБА Г-НА ДЕ ЛАРЖЕРИ

Среди иных достоинств, делавших г-на маршала де Бревана одним из замечательнейших воинов своего времени, надо назвать ту власть, которою он пользовался над солдатами, и доверие, которое он внушал всем тем, кто имел счастье служить под его начальством. Г-н маршал де Бреван владел в высшей мере искусством командования. Он не боялся требовать многого от других, так как не щадил себя. Г-н маршал де Бреван не прощал себе ничего, как не прощал ничего и другому, кто бы он ни был. В особенности по части дисциплины он выказывал себя непримиримым. Строгость его была необыкновенною. Малейшая небрежность в делах службы влекла за собой суровое порицание, а малейшая ошибка — еще более суровое наказание, ибо г-н де Бреван считал, что дисциплина составляет главную силу армии, без которой самые блестящие войска — пустой призрак, и что храбрость самая выдающаяся не может возместить точного выполнения приказов и полного соблюдения правил.

Не следует, однако, думать, что г-н маршал де Бреван не ценил храбрости, изумительные примеры которой он сам подавал другим, но он неизменно находил в поступках самых отчаянных и героических нечто простое и естественное. Поэтому он так же без колебания совершал их сам, как и предписывал другим. В этом отношении у него была столь прочная репутация, что служивший под его начальством получал как бы диплом храбрости, настолько всем было известно, что г-н де Бреван щадил жизнь солдата не более своей собственной.

Такое мнение прочно установилось уже с тех времен, когда г-н де Бреван был еще полковником Тьерашского королевского полка; и в самом деле, во всех сражениях Тьерашский полк, занимая самые опасные позиции, окупал большим числом убитых и раненых свою долю славы. Но нигде так скоро не заполнялась убыль, как в Тьерашском королевском полку. Оспаривалась честь служить под начальством г-на де Бревана, который гордился таким рвением и видел для себя в нем основание быть требовательным к солдату, когда умело пользуешься его боевыми качествами и имеешь честь вести в огонь французов. На этот счет у г-на маршала де Бревана был большой запас анекдотов, и вот один, который он чаще всего любил рассказывать.

В Тьерашском полку был старый капитан по имени г-н де Ларжери. Г-н де Бреван застал его в этой должности при своем вступлении в полк и довольно скоро отметил его из-за хорошего состояния его солдат. Г-н де Ларжери был рослый малый, сухой и нескладный, с длинными ногами и крохотной головой, где умещался один лишь регламент. Это делало г-на де Ларжери довольно молчаливым, как если бы он боялся, заговорив, растерять свои военные познания. Вообще же говоря, это был превосходный офицер, точный и исполнительный, но, как не замедлил убедиться г-н де Бреван, весьма ограниченных способностей. Впрочем, г-н де Ларжери собирался уходить в отставку, так как можно было думать, что он никогда не пойдет дальше своего чина, заработанного долгой службой.

Можно также думать, что он оставил бы по себе весьма слабый след в памяти г-на де Бревана, если бы Тьерашский королевский полк не был послан на осаду Альтдорфа. Герцог де Ворай, который руководил наступлением, видя, что крепость может еще долго продержаться, решил ускорить события. Прежде всего следовало овладеть одной из траншей, которая очень стесняла наших. И Тьерашский полк должен был заняться этим делом.

Это известие очень обрадовало г-на де Бревана. Атака должна была состояться на рассвете, и г-н де Бреван, сделав все нужные приготовления, отдыхал у себя в палатке, когда г-н де Ларжери попросил быть допущенным к нему. Г-н де Бреван, удивленный, приказал ввести офицера. Чего желал от него г-н де Ларжери в такой ранний час?

При первом вопросе г-на де Бревана г-н де Ларжери смутился. Его длинное лицо выражало полнейшее замешательство. Он то краснел, то бледнел. Наконец он решился. Он испрашивал для своего отряда честь атаковать неприятельскую траншею с самой опасной стороны.

В ответ на такую просьбу г-н де Бреван сдвинул брови:

— Черт возьми, господин де Ларжери, вы над нами смеетесь!.. Не хотите ли вы сказать, что другие части менее способны, чем ваша, выполнить свой долг? Знайте же, что...

Бедный г-н де Ларжери склонил голову перед отповедью... Вдруг он ее поднял. У него был такой несчастный вид, что г-н де Бреван не докончил фразы. Г-н де Ларжери набрался храбрости:

— Увы, господин полковник, я знаю только то, что вот уже двадцать пять лет, как я служу королю, и ни разу я не пролил за него каплю крови, ни разу, в силу какого-то невезенья, меня даже не задела мушкетная пуля. А между тем, сударь, я себя не щадил, и во всех делах, где участвовал наш полк, я был на месте. Но ничто меня не берет. Я вел себя не хуже других. Пули и ядра не хотят меня знать. У меня нет ни одной раны, господин полковник, и это — позор моей жизни.

И г-н де Ларжери поднял в отчаянии свои длинные руки.