Яшмовая трость
Шрифт:
В одну из ночей я осуществил этот могильный маскарад. Теперь все, что осталось от Стефано Каппарини, находилось у моего изголовья. Я заснул спокойно, но во сне мне пригрезилось, что утром, при моем пробуждении, маска манекена оказалась сорванной и мертвая голова глядит на меня. Ее насмешливая улыбка словно издевалась над моими бесполезными предосторожностями. Любопытства нескромного лакея было достаточно, чтобы свести их на нет. То, что мне причудилось во сне, могло произойти в действительности. Я тотчас же принял решение. Начиная с этой минуты я стал покидать мою комнату как можно реже.
Под разными предлогами я совершенно запретил доступ в нее кому бы то ни было и не выходил более из дворца. Я сослался, как на причину такого затворничества, на плохое состояние моего здоровья, что друзья мои приписывали глубокой скорби, которую во мне вызвала все более и более становившаяся несомненной смерть бедного Стефано
Ибо с той поры я стал его пленником и принадлежал ему. Он завладел моей жизнью и запретил мне пользоваться ею. Ни разу не осмелился я нарушить его запрет, восстать против его немой воли. Я был покорным рабом этого безжалостного тирана. Он принудил меня к отказу от любви, той самой любви, что сделала меня преступником, и прошли года, а я так и не видел той, которой столь жестоко жаждал. Но вот я достиг конца жизни. Я не боюсь смерти. Я обрету наконец мирный покой, не страшась более, что чужая рука приподнимает картонную маску, скрывающую мучительную и грешную тайну моей жизни. Если я делаю сейчас это признание, вместо того чтобы оставить после себя необъяснимую загадку, то потому, что усматриваю здесь таинственный урок. Каждый человек имеет соперником другую половину собственного существа, и если кого убивает, то лишь самого себя. Поражая Стефано Каппарини, я поразил Этторе Арминати. Так совершилось. А теперь поступите, как указано мною здесь, второго марта тысяча восемьсот девяносто седьмого года, за моей подписью и печатью с моим гербом».
Антуан Терлье снял свое пенсне и, протягивая мне листки, прибавил:
— Подпись имеется, но печать отсутствует. Она, без сомнения, скрепляла конверт, но я нашел завещание открытым, в таком виде. Оно было свернуто в трубочку и брошено на дно шкафа вместе со старыми счетами слесаря и аптекаря. Должен вам при этом сказать, что Стефано Каппарини отнюдь не миф. Он в действительности существовал, и о его таинственном исчезновении сообщалось в газетах того времени. Что касается графа Арминати, то есть много людей, знавших его, потому что он умер лишь в 1897 году. После его смерти дворец, согласно его распоряжению, поступил в продажу. Долгое время не находилось покупателей, потому что, хотя он красив, он плохо расположен, в этом заброшенном квартале Мадонна-де-Орто. Я приобрел его в 1905 году и, собираясь приступить к ремонту, нашел это своеобразное завещание. Добавлю, что граф Арминати всеми считался слегка свихнувшимся и закоренелым маньяком. Добавлю также, что портрет его прадеда, работы Тьеполо, висит в Академии и что вы можете полюбоваться в Городском Музее на его собрание костюмов и на двух манекенов в черных баутах и белых масках. Что касается третьего, с мертвой головой, я не знаю, что с ним сталось. Быть может, его благоразумно уничтожили, если только он вообще существовал не в одном лишь больном воображении автора странной галиматьи, которую я прочел. На этот счет, быть может, нас мог бы осведомить граф Арминати, кузен из Бергамо, но я предпочел сохранить для себя мое удивительное открытие. Это поистине венецианская тайна. Мне приятно думать, что почти в наши дни в Венеции еще могли происходить трагические истории, более похожие на старинные новеллы, чем на современные происшествия, и от этого старый дворец Арминати приобретает для меня некоторую загадочность, которая мне нравится... Но вот к нам идет Джованни сказать, что гондола нас ждет. Не хотите ли отправиться на кладбище Сан-Микеле посмотреть могилу графа, чтобы затем прокатиться по лагуне, прежде чем идти пить шербет в кафе Флориана? Он у него превосходен, так же как и в те времена, когда, чтобы лакомиться им, венецианцы в черных баутах приподнимали белый картон их карнавальных масок.
ТАЙНА ГРАФИНИ БАРБАРЫ
Человек, странную исповедь которого вы сейчас прочтете, был из хорошего венецианского дома. Я говорю — был, потому что за несколько недель до того, как я познакомился с настоящим документом, автор его умер в госпитале острова Сан-Серволо, где он находился в заключении несколько лет.
Без сомнения, это обстоятельство побудило любезного директора лечебницы для душевнобольных, г-на С., познакомить меня с этой симптоматичной галиматьей. Правда, я имел наилучшие рекомендации к г-ну С., и психомедицинские исследования, ради которых я явился в венецианский «Маникомио», служили гарантией моих намерений. Он знал, что я не злоупотреблю признаниями его покойного пансионера. Поэтому он без всякого
колебания разрешил мне снять копию с помещаемого ниже документа, который я теперь публикую.Впрочем, я это делаю без всякого опасения, потому что события, в нем излагаемые, относятся ко времени за двадцать пять лет тому назад. И ровно двенадцать прошло с тех пор, как наблюдения, занимавшие меня тогда и позже мною оставленные, привели меня в Венецию. В те годы они до того увлекали меня, что мне не приходило в голову наслаждаться поэтичными и живописными красотами Города Дожей. Я кое-как, наскоро осмотрел его памятники и ни на минуту не подумал о том, чтобы вкусить отдохновение, которое предлагает этот единственный в мире город, где можно почти всецело забыть современную жизнь.
Среди стольких прекрасных вещей, которые я видел впервые в своей жизни, я был занят лишь своей работой. Сейчас я смотрю на вещи иначе и не без некоторого презрения вспоминаю о былом посетителе Венеции, который жил в ней как в любом городе, для которого базилика Святого Марка была лишь одним из множества мест и который окидывал Дворец Дожей небрежным взглядом. Да, я довел мое безразличие до того, что поселился рядом с вокзалом! Выбирая это жилище, я принял в соображение лишь его удобство и недорогую цену. Из этих признаний явствует, что чувство красоты было в те годы совершенно во мне атрофировано до такой степени, что самыми интересными для меня местами в Венеции были кафе Флориана, шербет которого я очень ценил, Лидо, где я любил купаться, и остров Сан-Серволо, где любезный директор, заинтересованный моими исследованиями, давал мне свои просвещенные указания.
Ах, что за милый человек был этот синьор С.!.. Я сохранил чудесное воспоминание о наших беседах в его рабочем кабинете на острове умалишенных. Окна этой комнаты выходили на террасу с тремя разного роста кипарисами, откуда открывался широкий вид на лагуну, в направлении Маламокко и Кьоджи. Мы часто располагались на ней, чтобы поговорить. Там царила удивительная тишина, лишь изредка прерываемая криком, доносившимся из помещения буйных больных, или, в часы отлива, скрежетом крыс, бесчисленная толпа которых копошилась в тине у подножия стен.
В одну из таких бесед на террасе вручил мне г-н С. документ, который вы сейчас прочтете и который я перевел с моей копии.
Маникомио на Сан-Серволо
12 мая 18.. года
«Теперь, когда я прочно и окончательно признан сумасшедшим и заперт в этой лечебнице, по всей вероятности, до конца моих дней, ничто больше не мешает мне рассказать правдиво и со всею точностью события, которые повлекли за собой мое заключение.
Пусть, однако, тот, кто, быть может, станет читать эти строки, не думает, что имеет дело с одним из маньяков, сочиняющим бесконечные жалобы на врачебную ошибку, жертвой которой они оказались, или изобличающим мрачные семейные интриги и интимные драмы, имевшие для них последствием утрату свободы. Нет, я далек от мысли жаловаться на мою судьбу и протестовать против принятых в отношении меня мер! Ни разу с тех пор, как я здесь, план бегства не приходил мне в голову. Наоборот, моя келья на Сан-Серволо для меня — не темница, а прибежище. Она обеспечивает мне безопасность, которую я нигде больше не найду, и я не имею ни малейшего желания покидать ее. Я благословляю толстые стены и крепкую решетку, оградившие меня, притом навсегда, от общества людей, в особенности тех из них, чья профессия состоит в том, чтобы судить человеческие поступки.
И в самом деле, если даже эти строки попадутся на глаза властям, они не будут иметь для них значения и для меня не представят опасности по той простой и вполне достаточной причине, что я медициною и судом зачислен в сумасшедшие. Это положение дает мне полную возможность говорить свободно. Мое сумасшествие служит мне охраной. Потому-то в момент прибытия сюда я сделал все нужное, чтобы подтвердить мое состояние. Я катался по земле, делал вид, что хочу задушить служителя, нес чепуху с добросовестным старанием и ловкостью, способною обмануть меня самого. Не должен ли я был хорошенько укрепить свое положение, чтобы спокойно пользоваться даруемым им преимуществом?
Ибо вы уже угадали, я в этом уверен: я вовсе не сумасшедший, но лишь жертва ужасного приключения, одного из тех приключений, которым люди отказываются верить и которые все же достоверны, хотя они и не вмещаются в наш слабый разум. Выслушайте же мою историю, а потом судите.
Первым несчастием моей жизни было то, что я родился бедным, вторым — то, что природа создала меня ленивым. Мои родители происходят из хорошего рода, но фортуна им мало благоприятствовала. Тем не менее они дали мне превосходное воспитание. Я был помещен пансионером в одно из лучших заведений Венеции. В нем были многие сыновья знатных фамилий. Там-то и познакомился я с графом Одоардо Гриманелли, о котором будет речь дальше.