Яшмовая трость

Несмотря на эту видимую интимность, г-н де Брежи оставался для меня совсем чужим. Он, как говорится, скрывал свое лицо. Он вел однообразную и деятельную жизнь. Надо было привести в порядок Бренвиль. Забота об имении сильно занимала его. Охота и чтение составляли его единственные развлечения. Г-н де Брежи обладал прекрасной библиотекой. Он был молчалив и малообщителен. Небольшие местные события доставляли нам достаточно тем для разговора. Г-н де Брежи никогда не говорил о себе. Поэтому я лишь случайно узнал о некоторых событиях его прошлой жизни.

Я съездил в Париж, чтобы повидать моего старого друга, профессора Виллонга. Когда он стал меня сочувственно расспрашивать о моем провинциальном существовании, я назвал ему имя маркиза де Брежи. Виллонг его хорошо знал, и вот что он рассказал мне о нем. Г-н де Брежи удалился в Бренвиль вследствие семейной драмы. После того как он женился по любви на девице де Ренкур, супруги жили вначале счастливо, до того дня, пока, в силу несправедливого подозрения, маркиз внезапно не разошелся с женой. Напрасно старалась она склонить мужа изменить это решение. Г-н де Брежи ничего не хотел слушать и грубо отверг все попытки к примирению. Г-жа де Брежи, обожавшая своего мужа, оставалась безутешной после жестокости, проявленной им к ней. Мало-помалу горе подточило ее здоровье, и — добавил печально Виллонг, призванный к ней в качестве врача, — «она стала собственной тенью»...

Тем временем мы подъезжали к Бренвилю, и я начал ощущать то особого рода нетерпение, которое я всегда испытываю перед посещением больного, так как я не мог поверить, чтобы маркиз действительно умер. Наверное, всех перепугал какой-нибудь припадок, и спешно послали за мной Доминика с автомобилем. Я отделаюсь тревогой и ночной поездкой; поэтому, когда машина остановилась у подъезда замка, я выскочил из нее, полный надежды и почти успокоенный.

Когда я вошел в библиотеку, зрелище, которое мне представилось, показало, что случай был серьезным. Маркиз лежал на ковре, куда он упал навзничь, с раскинутыми руками. Я быстро наклонился к его телу. Сердце больше не билось. Доминик светил мне каминным шандалом. Лицо г-на де Брежи было иссиня-бледным, и широко раскрытые глаза образовывали на нем два стеклянных пятна. Г-н де Брежи был мертв, но смерть не изгладила выражения испуга, отпечатлевшегося в его сведенных чертах. Я видел много трупов; ни на одном из них не отражалось так трагически чувство такого ужаса. Г-н де Брежи умер, сраженный припадком страха!

Когда обнаружилась тщетность моих стараний вернуть ему жизнь, я стал расспрашивать слуг об обстоятельствах, при которых несчастье случилось с их господином. Они не могли указать мне ничего необыкновенного. После того как г-н де Брежи прошелся по саду, стреляя в ворон, он пообедал как обычно. Встав от стола, он удалился в библиотеку. Оттуда и донесся до них страшный крик, поднявший тревогу. Сбежавшись туда, нашли маркиза лежащим навзничь на ковре.

Я провел на ногах весь остаток ночи, занятый печальными обязанностями, каких требовало событие: отдавал распоряжения, составил телеграмму профессору Виллонгу с просьбою уведомить маркизу де Брежи о том, что произошло.

Наконец занялась заря. Я попросил предоставить мне комнату, где бы я мог совершить утренний туалет. Ветер утих, небо было ясным, и, так как я чувствовал потребность подышать, я вышел, чтобы пройтись по парку.

Моя прогулка завела меня далеко и продолжалась довольно долго. Я был во власти странного волнения и шагал с опущенной головой, размышляя о том, что случилось, когда вдруг, на повороте одной из аллей, меня окликнул голос:

— Здравствуйте, господин доктор. Вы, значит, сегодня в замке? Должно быть, кто-нибудь заболел у господина маркиза?

Я осведомил добряка о событии. Он выслушал меня, пораженный. Затем, когда я кончил, он порылся в своей сумке и вытащил из нее письмо, которое протянул мне со словами:

— Вот, господин доктор, у меня как раз письмо для бедного господина маркиза. Лучше всего я отдам его вам. С тех пор как оно у меня в сумке, я чувствую себя как-то неладно. Знаете, у нас почтальонов, есть нюх на письма... Иногда сразу чувствуешь, что письмо неладное, так вот и это не сулило мне ничего хорошего. Ну, прощайте, господин доктор, мне пора дальше в путь...

И бравый Пиру удалился быстрыми шагами.

Оставшись один, я стал рассматривать конверт. На нем стоял штемпель Ниццы, и он не представлял собою ничего особенного, не считая того, что был очень плохо заклеен и что на нем было надписано: «Срочное». Эта пометка заставила меня решиться. Быть может, в письме сообщалось о каком-нибудь весьма важном деле? Я поспешно распечатал его и прочел следующее:

«Мой любимый,

Я не могу больше жить вдали от тебя. Я пробую покориться, забыть. Я пробовала тебя ненавидеть, но я люблю тебя. Когда ты прочтешь эти строки, я уже окончу мое печальное существование. Я умираю от тебя. Все готово, и мне остается лишь сделать небольшое движение. Если ты был беспощаден к живой, быть может, станешь ты снисходительнее к мертвой? Быть может, ты вынесешь возле себя присутствие моей бедной, маленькой тени?»

У меня задрожали руки, и в то время, как я читал внизу страницы слова: «Мадлена де Брежи», я увидел перед собою, с тоскливой дрожью, призрачное и искаженное ужасом лицо маркиза де Брежи, его мертвое лицо с глазами, полными изумления, полными отчаяния и страха.

СМЕРТЕЛЬНАЯ ИГРА

Бывают дни, когда нам хочется плохо думать о женщинах. Не есть ли это способ проявлять к самим себе снисходительность, которой мы не заслуживаем, — потому что, если женщины, кроме недостатков, общих с нашими, обладают некоторыми, свойственными лишь им одним, то не проявляем ли и мы недостатков, присущих лишь нам?

В самом деле, если женщины кокетливы, то мужчины тщеславны. Я знаю хорошо, что с виду кокетство и тщеславие составляют то, что можно назвать простительными недостатками, и все-таки, разве эти наклонности, которые охотно признаются безобидными, не способны вести к тяжким, даже смертельным последствиям, потому что в жизни нет ничего, что бы не могло вызвать самые неожиданные и ужасные потрясения? Вот почему жизнь всегда мне казалась делом тяжелым и опасным, требующим постоянной осторожности, непрерывной бдительности и бесконечной бережливости.

Но возможно ли ожидать от слабых людей, какими мы являемся, такого контроля над собою! В особенности безрассудна и эгоистична бывает молодость. Однако она проходит, и наступает момент, когда мы начинаем лучше сознавать ответственность, ежедневно пред нами встающую. Тогда происходит в нас некоторое обострение совести, предостерегающей нас и обуздывающей. Но сколько найдется мужчин и женщин, которые никогда не достигают такого состояния зоркости и сдержанности, а если и приобретают его, то лишь ценою долгого жизненного опыта и слишком поздно, чтобы извлечь из этого что-либо иное, кроме раскаяния и сожаления!

Когда происходили события, о которых я хочу рассказать, я был еще очень далек от этого состояния жизненной мудрости, которое мне сейчас представляется необходимейшим свойством для всякого, кто хочет жить как порядочный человек. Мне было тогда двадцать шесть лет, и я менее всего думал о требованиях совести и о моральных тонкостях. Я был молод, иначе говоря, был эгоистичен и довольно тщеславен. Мое удовольствие стояло в моих глазах выше всего, и ничто не было мне так дорого, как удовлетворение моего тщеславия. Некоторые артистические успехи, которые мне доставил мой талант художника, и кое-какие удачи в любовных делах, объясняемые моей нарождающейся известностью, еще более укрепили во мне чувство собственного значения. Я изрядно гордился этими первыми улыбками славы и любви и был полон самодовольства, которое мне плохо удавалось скрывать.