Юдаизм. Сахарна
Шрифт:
(Следует сказать, что товарищ его по 1-й Г. Думе, гораздо более его радикальный и разрушительный, помещал анонимно статьи в «Н. Вр.»; и вообще-то «у нас все почти бывали».)
Но что же это за ужасы, что писатели боятся иметь свое лицо. Ибо ведь «зачем же я пишу», как не чтобы «сказать лицо своё», сказать «от лица своего».
Погасить лицо — значит погасить литературу.
Таким обр. литература внутренно погашается... Сама собою... Не ее высушивают, а она пересыхает.
Чахотка.
Как я и писал («Оп.
Гул печатных станков и ни одного человеческого голоса. В «Литерал. изгнанниках», пожалуй, мне и хочется собрать последние человеческие голоса. Пожалуй, это инстинкт или предсмертная (о них) тревога. В тайне-то души, хотя и надоела литература, — я ее люблю. Я с нею связан большою любовью. В последнем-то анализе мне ее жаль. «Божий голос» — брезжилось. И хоть надоела ужасно, но «Божий голос». Но ухо мое давно расслушало: чугунные голоса, медные груди.
Да, медно-трубопрокатный завод.
И я пришел в то, что можно назвать «священным ужасом». Да, втайне я любил ее и люблю.
Теперь пришел «все и Кондурушкин». Очень хорошо. Тогда я, конечно, ухожу.
(вся бумага)
* * *
10.XI.1913
Ах, Господи...
Но откуда же нежность, мягкость? Уступчивость? Соглашение на все и вечное посредничество между всем?
Ах, Боже мой — но это же вообще самые мягкие части человеческой фигуры.
По телу — и душа.
Жид мягок, вонюч и на все садится. По всему расплывается, всегда распространяется.
(«в соседстве Содома», «по образу и подобию»)
В человечестве евреи — то же, что у казака та часть, по которой его секут. Да уж не от этого ли и «колотушки» им в истории?
«Тебя будут вечно сечь. Но у меня вкус такой, что я буду тебя, и только тебя любить».
Так вот отчего «разумом нельзя понять еврея». Разум в этих «частях» вообще ничего не понимает.
Роковая сторона, что «разумный человек» все-таки садится именно на эту часть. Стоит, прыгает. Танцует, путешествует. Но в конце концов хочется «сесть». И вот когда приходится «сесть»100 — то и оказывается, что «без жида не обойдешься».
* * *
10 ноября 1913
Столпообразные руины.
(Лерм.)
Это хорошо, если применить к попам.
(на извощике в дождь)
* * *
ноября
Тумба...
Это преобладающий тип «православного русского духовенства».
И «священный путь России» есть просто заношенный российский тротуар, уставленный деревянными тумбами.
(после слов Домны Васильевны, полных заботы и тревоги, — о Паше и муже ее, «молодоженах». — «Что-то чувствуется не так, да она и смеется, — но не так». — «Вы любите зятя своего?» — «Да, он же сделал счастливой сестру мою. Он мне брат: как брат, — все равно». — Да: вот откровение о поле; что это есть орган родства)
* * *
ноября 1913
Моя вечно пьяная душа...
Она всегда пьяна, моя душа...
И любопытство, и «не могу», и «хочется»...
И шатаются ноги...
И голова без шапки. Одну
калошу потерял. Вот моя душа.(бреду из редакции)
* * *
12 ноября 1913
...разговоры суть разговоры...
...а дело есть дело.
Евреи отдали нам разговоры, а взяли дело.
...с тех пор разговаривающие все беднеют, все худеют.
А делающие полнеют и обкладываются жирком.
Только дурно пахнут, — одна беда.
(засыпая после обеда)
* * *
15 ноября 1913
Читатели — не все, но очень многие — представляют себе авторов книг в виде каких-то попрошаек, которые пристают к нему, «милому читателю», на дороге, приходят к нему на дом и навязывают все «свою дрянь», т.е. свои сочинения; свои кой-какие мыслишки и свое развращенное поношенное сердце. «И сколько я ни отворачиваюсь, автор все пристает».
Судя по очень многим получаемым письмам, эта психология «милого читателя» весьма распространена. Сам он где-нибудь служит — и это дело; живет в семье и семьею — и это тоже дело. Но «прочесть книгу?..».
— Разве для удовольствия автора?
Какое qui pro quo... 101
Тут почти нечего и рассуждать...
Ни — отрицать...
Неоспоримо, впрочем, 9/10 книг чем-нибудь это и вызвало: увы, это именно «самые читаемые книги». Тех авторов, за которыми, наоборот, публика бегает...
Но есть У|0 которой именно представление: «Зачем я буду его читать? Разве для его удовольствия!»
Филантроп-читатель и обивающий его пороги автор. Друг автор, не стучись в эту дверь филантропа. Поди в стужу, к которой ты привык, погрейся у костра на улице. Глубже спрячь свои книги и потолкуй — посмейся с извощиками, тут же греющимися у петербургского костра. Они единственные друзья твои в мире, и не думай, не смей говорить с ними как с неравными. Они около своих кляч и со своим честным трудом суть единственная твоя родня и товарищи в мире.
(написав несколько деловых писем)
* * *
15 ноября
Безумно люблю свое «Уед.» и «Оп. л.». Пришло же на ум такое издавать. Два года «в обаянии их». Не говорю, что умно, не говорю, что интересно, а... люблю и люблю.
Только это люблю в своей литературе. Прочего не уважаю. «Сочинял книги». Старался быть «великолепным».
Это неправедно и неблагородно.
«Уед.» и «Оп. л.» я считаю самым благородным, что писал.
Там — усилия. Здесь — просто течение во мне. Искусство мое, что я имел искусство поймать на кончик пера все мимолетное, исчезающее, не оставляющее ни памяти и ничего в душе...
Прошло — у всех.
А у меня — есть.
Сегодня мелькнуло на извощике: СВЯЩЕННОЕ есть. Это мой лозунг и привет миру. А всему говорю: «Здравствуй, СВЯЩЕННОЕ есть. Да. Это моя суть.
Не ошибкой было бы сказать, что в «Уед.» и «Оп. л.» я стал как распятие. Плывут облака надо мной, и я говорю: хорошо. Гнездится мышка в корнях моих, и я говорю: милая. Гуляют вокруг меня люди: и я говорю — «хороши и люди».