Юдаизм. Сахарна
Шрифт:
— Гони их в шею!! Всех гони: с длинными бородами, с седыми бородами, с длинными посохами. Пожалуйста, гони, и, пожалуйста, не рассуждай с ними, потому что это плуты, обманщики и кровопийцы.
Так что, гг. теоретики революции, моя революция поглубже вашей. У вас это — феерия, блеск и бенгальские огни. А у меня:
Дело, добро и правда.
Вот вам моя «революция из халата».
* * *
20 ноября 1913
Зашел в кухню к Наде. Поднял голову: смотрю — три веревки протянуты, и на всех черные чулочки детей. Прямо — «амбар чулок». Когда вместе — то кажется множество. Должно быть, — и мои носки. Иначе — откуда
«Штопаные чулки» моих детей — мое оправдание в мире, и за них я пройду в Царство Небесное.
Это было лет 6 назад, пожалуй, — 10.
Перед мамой лежала груда чулочков, и, подняв одну пару, мама сказала:
— Ты видишь, больше нельзя носить.
Я всегда сердился на покупку всего носильного. «Одевать» нас должен Бог и «погода». «Платье — глупости» (в сущности, необходимы квартира и еда).
Лениво я взял чулок. И что же увидел:
Большими, мягкими, как подушечка, штопками («штопали чулки»), как пятаками или как сосисками (продолговаты), были усеяны не «пятка», не «носок», что естественно и ожидается, но самое туловище их, длина, около икр и выше... «Первоосновы», как говорят философы о мире, — только остаток, «по чему штопать».
Вся душа моя как засветилась и запрыгала. Я думаю — были слезы. В душе они были. Я прижал чулочек к груди:
Вот, Варя, когда я буду умирать, положи эти или такие точь-в-точь чулки в фоб мой. Это оправдание моей личности и жизни.
— Не «оправдание», а лучше: это то, что я люблю и уважаю. И для этого жил, и для таких жил.
(позвали завтракать)
* * *
21 ноября 1913
...никто так не удалил христиан от понимания «завета» иудеев с Иеговою, как христианское духовенство, как отцы церкви и вообще церковь. Взяв «ветхий завет» в параллель своему «новому завету», где Бог связуется с человеком за свою добродетель, христиане начали и ветхий завет понимать и истолковывать верующим в «катехизическом смысле» и в смысле «награды за добродетель». Но это — совершенно ложно. Авраам вступил в «завет» только обрезавшись: и Богу только это и нужно было... Т. е. вы понимаете ли что? А если поймете, то умрете от страха. Бог его ничему не научил, ни в чем не наставлял, не сказал ни утренней, ни вечерней молитвы (по-нашему бы), не дал колокола, чтобы звонить к обедне, ни дьячка, чтобы петь «Господи помилуй».
Ничего.
Пустыня.
Ни день, ни ночь...
А только заверни кожу или отрежь ее вовсе вон, на веки вон, до скончания мира у всех «Моих»...
Посему (по отвернутой: или оторванной коже; в обрезании часть кожи отрывается от органа острыми ногтями мотеля) Я буду узнавать «Моих» и отличать их от «не Моих», от чужих и мне если не враждебных, то не нужных, коих Я не вижу...
Вот это-то все ускользнуло от Святых христианской церкви... И на веки вечные закрыло от человечества смысл Ветхого Завета, а с ним и Библии вообще...
Которая есть вся «Сокровение Обрезания»...
И доселе:
Что нужно, Господи, чтобы стать Твоим?
Обрежься.
А женщине?
Погрузись в микву.
А по какому катехизису выучить
урок?Молчание.
Как исповедовать исповедание?
Пустыня.
Какую читать молитву?
Безмолвие.
Господи, чего же Ты хочешь?
Обрежься.
Что такое «обрежься»? Господи, я ничего не понимаю. Наставь. Научи.
Ночь.
Господи, в ночи к Тебе взываю: чего Ты хочешь?
Вдруг звезды замигали:
«Обрежься! обрежься! обрежься!..»
Все небо:
«Обрежься! обрежься!»
Выглянули серебряные рога луны, и, облизавшись языком, она мигнула что-то в сердце мне:
Ну же!., ну!., обрезывайся...
(за чаем в четверг)
* * *
22 ноября
А в самом деле, «Кому на Руси жить хорошо?».
Поглаживая ярославскую бороду, он мог бы сказать: «И знаю, да никому не скажу».
И в самом деле, демократ, член английского клуба, первое журнальное лицо. И «горка кредиток» на подзеркальнике, о которой сказал сотруднику, пришедшему попросить «вперед»: «Из этих, батенька, нельзя, — это для игры».
И даже в старости — любовь «Зины». Полный фараон, сочетавший кифару Первосвященника с фригийским колпаком революционера.
Величие царя и свобода «уличного побродяжки». И, главное, — любовь, любовь, лучший дар на земле. Кроме прекрасной девушки, его любили и «крестьянские дети».
Так «Кому же на Руси было жить хорошо...».
Ах, да: «Сгорела книга»...
Сгорела книга, а была...
Но он на место одной — написал две. «Мое счастье и в огне не горит».
Изумленно все смотрим, а он, погладив бородку, сказал:
А оттого, что я даровитый.
Тупицы потупили взор.
(в толпе на Невском, прислонясь к окну магазина)
* * *
24 ноября
ЦЫЦ.
(Что хотел бы сказать «нашим людям») (в кинематографе: «Антоний и Клеопатра»)
* 102 *
Легионы опрокинули и Иерусалимский храм: неужели же их остановит дверь редакторского кабинета с надписью: «Без доклада не входить» (надпись у Н. Э. Гейнце — в «Свете»). Войдут, голубчики... И источат из вас кровь, как вы (Пешехонов и Кондурушкин) точили кровь Ющинского...
Источат, источат, источат...
Хочу, чтобы источили.
В кинематографе я все вспоминал, как «вопияла граждански» печать во время Японской войны. И Мережковский потирал руки (в Р.-ф. собр.): «Россия уже труп». И вся «гражданская Россия» лизала чернильными проклятыми языками путающихся в колючей проволоке солдат. «Так им и надо! Так им и надо!»
И тонули — и не вспомнили (в Петербурге).
И «Шиповничек» колол. Жидки плясали свои плясы.
Как они лезли (легионеры) на стены Александрии. Какой изящный рост, и раньше — этот необыкновенный по быстроте и красоте шаг, когда они шли по взморью.
И центурион, показывающий Антонию, как умереть (сам «для примера» закололся).
В чем суть легионера?
«Имя мое неведомо («серая шинель»), и я умираю за величие Отечества. Мне не надо ни памяти, ни памятника. Я — местоимение: «он», «ты». Меня даже били, когда обучали воинскому искусству. Но я великий человек: забыв зуботычины, даже в тот самый миг не помня их, я их терпел, чтобы достигнуть великого искусства — умереть за Отечество.
И сломлю. И убью. И умру».