Югославская трагедия

— Почему же отпугивать? Народ доверяет партии, любит ее, идет за нею!

— Да, но не всех могут привлечь наши лозунги… У нас, ты сам знаешь, Народный фронт. Партия — это кучка, а Народный фронт — это почти все население страны. Диктатура пролетариата, ведущая роль партии и так далее — все эти вещи в наших условиях должны быть очень хорошо замаскированы. Тебе ясно это? — менторски закончил секретарь с неопределенной улыбкой.

— Не очень, — пожал плечами Янков. — Но, постой! — Он стукнул кулаком по столу, понуждая Мачека выслушать его. — Ты противопоставляешь партию Народному фронту! Это дело пагубное. Я не такой теоретик, как ты и Блажо, но мне кажется, что ты неверно толкуешь. Я так понимаю: партия, наша партия, коммунистическая, была, есть и будет главной силой народно-освободительного движения. Как же можно эту силу замаскировать? Лодка больше руля. Но разве можно кого-нибудь убедить, что лодка ведет руль, а не наоборот. Работа партии, по-моему, должна быть открытой, глубокой и широкой. Так я, рабочий, понимаю роль партии. А ты как ее понимаешь?

Мачек что-то промямлил невнятное.

— Но оставим этот спор. Как бы там ни было, а Катнич, мне кажется, не может больше оставаться нашими политкомиссаром. Он позорит партию, — не остановился Кича перед окончательным выводом. — Твое мнение?

— Мое? — Мачек снова понизил голос. — Зачем тебе это надо? — Каждая морщинка на его постном лице вздрагивала от внутренней тревоги. — Я пока воздержусь высказывать свое мнение.

— Хорошо, — заявил Янков после короткого молчания. — В таком случае я сам напишу обо всем Магдичу…

Янков быстро встал и подошел к плащ-палатке, завешивавшей ход в пещеру. Полотнище колебалось, словно его кто-то задел снаружи.

Янков, выглянув, попятился. В пещеру шагнул Катнич и в первый момент зажмурился от яркого света лампы.

— Что у вас тут происходит? — Он вызывающе уставился на командира. — Я кое-что случайно услышал, проходя мимо. Ты, Кича, кажется, собираешься писать какой-то донос на меня? Смотри, не просчитайся! — произнес он угрожающе.

— Я надеюсь, что в политотделе бригады объективно во всем разберутся. — Янков спокойно выдержал взгляд Катнича, полный откровенной ненависти.

4

«…У меня в шалаше был гость — Тодор Радович. Милетич разыскал его батальон, он стоял от нас неподалеку. Но где находится штаб бригады и два других батальона, никто не знал. Радович пришел спросить, не вернулся ли Корчагин, который вновь уехал уже несколько дней тому назад на поиски Перучицы. На этот раз Иован повез секретный пакет Янкова на имя комиссара Магдича и начальника бригадного ОЗНА Громбаца. Кича рассказал мне о своем разговоре с Мачеком и о том, что в письме прямо ставит вопрос о Катниче, о смещении его с поста политкомиссара и назначении на это место Корчагина.

Да, так было бы правильно!

Узнав, что Иована еще нет, Радович встревожился.

— Я подозреваю, — сказал он, — что Перучица оставлен в Боснии. Я слышал, как Попович говорил ему о необходимости идти к Дрвару, чтобы принять участие в охране ставки и в чествовании Тито. День рождения у Тито, что ли, был в конце мая.

— Почему же тогда не оставили там всю нашу бригаду? — недоумевал я.

— Думаю, что тут Перучица схитрил. Он торопил нас с Вучетином: скорее мол идите в Санджак, а я догоню… Наверное, потом оправдывался перед командующим: два батальона не успел удержать — ушли на восток по приказу Арсо. Да, что-то не везет нашей бригаде. Вечно она разорвана на части, никогда не бываем вместе. Вот и с Вучетиным мы встречались лишь урывками. Эх, Томаш, Томаш! Хороший был командир, чудесный человек!

Радович все время вспоминал Вучетина. Он очень болезненно переживал потерю друга. В знак траура по нему даже перестал бриться. Лицо Радовича, обросшее по щекам и подбородку, стало совсем черным.

Поужинав со мной и вытерев ложку чистым папоротником, он тяжко вздохнул и опять печально заговорил:

— Знаешь, Николай, после войны я перенесу тело Томаша на кладбище в Риеку-Черноевича и на могильном камне напишу три слова: «Друг Советского Союза». Томаш всей душой был предан России. Истинный сын своего народа, он был восприимчив ко всему передовому, светлому. Мы с ним часто толковали о будущем. Я не успокоюсь, пока не увижу наш край таким, каким Томаш видел его в своих мечтах. За это я буду бороться до конца, бороться за двоих, за себя и за него. Клянусь тебе, Николай, что я отомщу за Вучетина. А у нас знают, что такое клятва сына Черной горы.

Радович до хруста в пальцах сжал кулаки.

— А кому ты собираешься мстить, Тодор? — спросил я. — Ведь так и не выяснено, кто убийца.

— Я знаю, что его убили враги, враги той новой, лучшей Югославии, за которую мы боремся.

Мы вышли из шалаша. Темнело.

Филиппович все еще сидел под явором, углубленный в свою работу. Из куска орехового дерева он вырезал перочинным ножом трубку; из дикого жасмина сделал длинный чубук и теперь — буква за буквой — выводил по чубуку слова: «Успомена на дан ослобожденя». [73]

73

На память о дне освобождения.

Радович долго рассматривал эту трубку.

— Хороша! Мои бойцы тоже готовят подарки советским солдатам, — сказал он. — У наших людей одни мысли, одни ожидания…

— Ждать теперь уже недолго, — сказал я.

— Скорее бы настал день встречи. Эх, Томаш! Как он мечтал об этом дне!

Неожиданно меня вызвали к командиру.

Перед пещерой Кичи, тяжело дыша, стояли три взмыленные лошади.

«Иован!» — обрадовался я. Но когда вбежал с Радовичем в пещеру, то попал в крепкие объятия не Милетича, который тоже был здесь, а какого-то человека в кожухе из овчины мехом наружу.

— Здраво, друже Николай! — сказал приезжий очень знакомым мне, низким, с хрипотцой голосом.

— Алекса Мусич?!

— Я, я! Узнал? — спрашивал он, сжимая мои руки.

В самом деле, это был Мусич, одетый пастухом. Лицо его заросло густой и длинной бородой. Он смотрел на меня темными, горящими глазами и смеялся от радости.

— Довольно! — оторвал его от меня Иован. — Ты только послушай, — обратился он ко мне. — Чудные вещи, брате, творятся на свете…

— Чудеса да и только! — подтвердил Лаушек. — Ведь наш пропащий Алекса — никто не верит — из-под Великого Шатора пробирается, из верховного штаба!

— От маршала Тито? — удивился Радович.

— Нет, друже, от Арсо Иовановича! — ответил Мусич.

Глаза его, поблескивавшие из-под насупленных бровей, при этих словах разгорелись еще ярче, как угли, с которых сдунули пепел.

— Я от Арсо Иовановича, — повторил он. — От него.

Кича подал Радовичу бумагу, смятую и грязную, захватанную руками:

— Читай.

Это была напечатанная на машинке директива начальника верховного штаба, сформулированная очень кратко и ясно. Первый пункт ее содержал общую характеристику стратегической и оперативной обстановки. Приводилась выдержка из первомайского приказа товарища Сталина: «Под ударами Красной Армии трещит и разваливается блок фашистских государств… Германия проиграла войну. У Румынии, Венгрии, Финляндии и Болгарии есть только одна возможность избегнуть катастрофы: разрыв с немцами и выход из войны».