За милых дам
Шрифт:
Оказывается, птичку очень быстро — ввиду ее антисанитарного состояния — смели на железный совок и унесли. Надежды старшей группы на торжественные похороны не оправдались. А Елена Петровна положила Анне ласково руку на плечо и сказала: «Подожди, Анечка, потом покачаешься».
Она не заплакала. Просто окаменела от своего несчастья. Она уже понимала, что никакого «потом» никогда не будет.
Разрыдалась она дома. Так безнадежно и отчаянно, что мама испугалась не на шутку. Сначала Анна ничего и объяснить-то не могла: только «гамак» да «гамак». Но мама успокаивала,
«И всего-то?» — удивилась мама.
На следующий день Анна качалась в гамаке.
Как ее удивило мамино всемогущество! Легкость, с которой разрешились ее мучения. Она-то думала, что «никогда». Никогда в жизни ей уже не покачаться в этом гамаке.
Мама не собиралась щадить ее чувства и сохранять детские чистые представления о порядке вещей. И если бы не страшные Анины рыдания, ошеломившие ее и не оставившие сомнений в искренности, мама, может, и вовсе не придала бы значения этой истории с гамаком.
Да, мама не была любительницей разбираться в чувствах, но она любила ее. А сомнений в том, что дочь несчастна, не оставалось. И мама это почувствовала. И вот, особо не посвящая Анну в свои действия, впрочем, и особо не таясь, она сделала то, что сделала. А именно — подарок. Анечка поняла, что «Елене сделали подарок».
Так Анна узнала, что известные ей ранее способы проникновения в гамак были недействительными, что в жизни действительными были совершенно другие методы, открывающие доступ к осуществлению мечты.
Может быть, с тех пор она не любит разговоров о порядке. «Это в порядке вещей…» Или «вот раньше был порядок».
Порядок был таков, что ее школьной подруге, например, под страхом самых ужасных кар родители запретили признаваться в школе, что мама работает в магазине. В эпоху дефицита это было для мамы «чревато»… «За каждый твой диктант мне придется расплачиваться копченой колбасой», — объясняла мама дочери.
Но Анна уже этому не удивлялась. Она уже была опытная — у нее за плечами уже был гамак.
Еще в детском саду Елена Петровна Звездицкая, сама того не ведая, открыла ей основной закон экономики. Ничьей, не частной собственности не бывает. Именно поэтому в обществе, которое декларирует ее отсутствие, так велико стихийное «естественное» стремление тех, кому государство поручает чем-либо заведовать, приватизировать свое право распоряжаться тем, чем они заведуют. Ведь строгими этическими запретами обременены далеко не все… И тогда взятка кажется естественной, привычной — «по-другому и быть не может», — неискоренимой. Одного снимают, другой приходит, садится за его стол и начинает делать то же самое. Поскольку он «наивно», можно сказать, по-детски, основываясь, наверное, еще на детсадовском опыте, — ах, как впечаталось! — в глубине души не сомневается в том, что стол, за который он сел, а главное, связанные с ним возможности — его частная собственность.
И Елена Петровна, на нынешний Анин взгляд, не была «плохой женщиной» — просто она «заведовала гамаком» и, плохо выучив «моральный кодекс строителя коммунизма», иллюстрировала своим поведением непреложность законов экономики.
Госпожа Волкова отдыхала после
обеда, когда Аня Светлова открыла дверь ее спальни, вошла не спросясь и вытащила из своей спортивной сумки газетный сверток.— Подарок?
— Заткнитесь.
Марина попыталась приподняться на постели.
— Лежать, — лаконично, как собаке, приказала «учительница».
Что-то было в Анином голосе, так же как и в глазах, что остановило Марину от естественного взбрыкивания. Хотя еще никто никогда не был с ней так груб!
— Что-то случилось?
— Хороший вопрос!
Анна развернула бумагу.
И Маринины глаза расширились от ужаса… Такого страшного ножа видеть ей еще не доводилось.
Сцена была не из приятных. Полуодетая Марина лежала на непомерно огромной постели, как жертва на алтаре перед закланием, а милая славная девочка-учительница со стальным блеском в глазах, держа в руках жутковатого вида тесак, возвышалась над ней.
Марина попыталась улыбнуться:
— У нас что сегодня по графику? Жертвоприношение? Заклание хозяек?
Шутка не удалась. В серых Аниных глазах сейчас был холод. Марина их не узнала.
У нее перехватило дыхание. Еще чуть-чуть и…
— Ты что… хочешь меня убить? — спросила она, не узнавая свой собственный голос.
— А вы не любите, когда вас опережают? У вас, может, месячник безопасности начался? На этой неделе вы не убиваете?
Светлые Маринины глаза распахнулись от изумления:
— Ты что, совсем дура?
Вопрос прозвучал смешно, по-детски, как будто одна девочка кинула в другую ластиком на уроке…
Но именно это Аню вдруг остудило.
Она присела на край постели, охватила руками голову… Что-то не складывалось на этой картинке.
— Бред какой-то…
— Пожалуй…
— Хватит дурацких шуток! — заорала Светлова. — Вы просто сумасшедшая баба! Сбесившаяся от скуки и богатства… Убить меня решили?! Новый способ развлечения для «новой русской»… Давайте выкладывайте! Или я вас прикончу, честное слово… Как у вас там на равнинах Термискиры это делается?
Аня орала, но ярость, которую она только что испытывала, не возвращалась…
Марина гибко, по-кошачьи подобралась к ней поближе, погладила волосы на затылке, прошептала:
— Ты глупа невероятно… У нас на равнинах Термискиры, жулик ты несчастный, тайком забирающийся в чужой компьютер, ничего такого не делается… Как я могу тебя убить? Для этого надо быть не просто сумасшедшей, а совершенно чокнутой.
Потом они долго разговаривали. Марина сидела, скрестив ноги, как йог, чуть склонив голову к плечу, и внимательно слушала про ртуть, про киллера-азиата…
Когда Светлова замолчала, она заглянула ей в глаза:
— Ты все мне рассказала?
— Все!
На этот раз Женщина выбрала для них с Марком столик на улице. Почти всю неделю дул пронизывающий холодный ветер, впрочем, вполне обычный для неустойчивой еще, ранней средиземноморской весны. И все эти дни они с Марком приходили в небольшой пляжный ресторанчик, похожий на перевернутый вверх дном бокал. Пили кофе. Отделенные от буйного ветра стеклянными звуконепроницаемыми стенами, смотрели на бесшумно набегающие на песок волны. Разговаривали.