За семью замками. Снаружи

— Ты думаешь, я бы пришел к тебе и что-то говорил, лично не проверив?

В ответ на свое, Костя получил такое же ответное. Они недолго смотрели друг на друга, а потом Костя отвернулся, выдохнул, произнес тихое: «бред немного», отошел к окну.

— Мы и на кладбище ездили, Кость… Нашли могилы. Их чуть ли не в ряд похоронили всех. Ну и Вышинского… Самая пышная, конечно же. Дата та же, что у матери Агаты.

Костя обернулся, глянул холодно, потом снова в окно… Гаврила его понимал. Сказать особо нечего. Надо подумать.

— Почему информации нет? В чем прикол? Что там случилось ясно?

— Там тупо терли. Я уверен, сам Вышинский дал поручение. Не знаю, может не хотел, чтобы сына полоскали. Может жена попросила… Она вроде в психушке отлежала немножечко после случившегося. Но подтерли всё почти. Люди не говорят. Кто вообще ничего не знает, кто отдаленно слышал. Такое впечатление, что это не отделение в центре города было, а какой-то сарай в селе на окраине, в котором пьяная поножовщина и все всех…

Гаврила видел, что Костя кривится, опускает голову и взгляд, смотрит под ноги…

Почему так реагирует — было понятно.

Это для Гаврилы — будто страшная сказочка, а для Кости — часть её жизни. Поэтому решил, что дальше без художественных приемов и сравнений.

— Один придурок где-то добыл пару пушек, зашел, сходу начал расстреливать. Там много странного. Тревожную кнопку должны были сразу жать. Группа должна была быть моментально. Он какой-то нарик был. Что там его положить-то? А там всё через жопу делалось. За пять часов он всех расстрелял, кроме Агаты твоей… Может еще и поэтому терли. Это была адово жопная операция, Кость. Даже школьник ее адекватней организовал бы. Штурмом брали, когда их там было уже двое. Его положили в процессе. Дичь просто. Он тоже похоронен на том кладбище. Молодой пацан был. Идиот какой-то.

Костя выслушал, чувствуя, что волосы на руках неприятно шевелятся. И во все же, блин, верится. И что операция жопная. И что терли потом, чтобы честь мундира защитить. Только непонятно, как Вышинский позволил затереть… Губер, чьего сына там грохнули…

Костя бы сам всех у стены поставил и расстрелял.

— А с организаторами операции потом что было?

— Громко головы не летели. Многих, как бисер, рассыпало переводами. С глаз долой — из сердца вон.

Рассказ Гаврилы почти идеально наложился на то, чем делилась однажды Замочек. За исключением одного нюанса.

— Агата говорила, их двое было…

Костя произнес, снова глядя на Гаврилу. Тот же открыл рот, явно собираясь возразить. Потом задумался, глядя на папку, которой по-прежнему постукивал по бедру, дальше снова на Костю…

— Она малая была, Кость. Ты только подумай, что у неё с мозгами в этот момент происходило… Там взрослый мужик с ума сошел бы, а она… Наверное, как могла, так и запомнила. Он там был один. Из того, с чем я ознакомился, один.

— А Вышинский что там делал? Тоже за коммуналку платил?

— Доллары, блять, покупал. Я откуда знаю, Кость? Я и так на британский флаг порвался, чтобы выяснить то, что выяснил. Ты думаешь, мне делать больше нечего, только фантазировать?

Гаврила психанул, отбросил папку, подошел не к креслу даже, к дивану, опустился на него, протягивая ноги и запрокидывая голову…

Закрыл глаза опять, дышал так, что ноздри раздувались…

— В чем проблема?

Очевидно не потому, что Костя посмел задавать вопросы. Очевидно по какой-то личной причине…

Гаврила не отреагировал. Не меньше минуты молчали. Потом открыл глаза, посмотрел на Костю…

— Он на неё руку поднимает. На эту дуру принципиальную. А ей как пох, Кость. Плечами пожимает. Мол, ну и что? Заслужила. Эта дура на себе крест поставила. А мне что делать с этим всем? Что мне, блять, делать? Я еду в этот Мухосранск, голова пухнет и так, возвращаюсь, под подъездом её караулю, выходит… В очках, сука. Говорю, сними… Убегает. Я не гребу, что мне делать, Костя. Не гребу. — Гаврила говорил, будто вколачивая. То, что давно, а может и всегда жило внутри. То, что он ни разу не позволил себе показать. Старался изо всех сил для них с Агатой. Держал лицо и выглядел всегда так, что не заподозришь, какая в душе буря. Для них находил — слова и решения — а сам, получается… Косте редко стыдно было, а сейчас вдруг стало. Только и стыд Гордеевский Гавриле не поможет. Его вопросы были риторическими. — А ты от меня хочешь, чтобы я узнал, что в отделении делал малой Вышинского… — поэтому он тут же вернулся к вроде как главной теме, по которой было, что обсудить.

Не как друзьям. Как начальнику и навеки обязанному подчиненному.

— Забери ты её оттуда. Потом разберешься…

Костя сказал, пусть и ясно было — это не обязательно. Просто он поступил бы так. Гаврила же хмыкнул только. Еще несколько секунд смотрел перед собой, потом мотнул головой, встал с дивана, посмотрел с усмешкой, склонив голову. Видно было — он взял себя в руки. Больше не повторится.

— Ты уже забрал. Чем закончилось — мы помним. Еле разобрались.

И пусть ирония была злой, а ответная ухмылка неуместной, но у Гаврилы с Костей своя адекватность и своя же уместность. Поэтому оба усмехнулись хищно, опуская головы…

— Я буду копать со своей стороны, Кость.

Гаврила заключил, получил от Кости кивок. Что значит это «со своей стороны» было понятно. Если тебя что-то смущает — поинтересуйся у жены. В то же время понятно, что без особой надобности интересоваться Костя не станет, а значит единственный источник информации — всё же Гаврила.

— Кстати…

Который направился к двери, но затормозил, уже взявшись за ручку, обернулся, нахмурился немного, потом на Костю глянул…

— Мне сама Агата совала фотку Вышинского и спрашивала, кто он и какое отношение имеет к тебе.

Костя удивился, глаза чуть увеличились, он застыл…

— Когда спрашивала?

Уточнил, чувствуя, что сраная чуйка снова о чем-то неприятно визжит…

— Когда у себя была.

— С чего вдруг?

— Не объяснила. Сказала, что просто знакомым показался. На приёме увидела. Я успокоил, что… Ну он же губером был. Да и в принципе лицо примелькаться могло, если она хоть какие-то новости листала…

— Она не интересуется политикой.

Костя парировал в порядке размышлений. Они обсуждали это еще давно, за семью замками, у Агаты свое отношение к государственности как таковой. Она не считает себя частью ни общества, ни государства. Она не пользуется его сервисами кроме тех, за которые платит. Она не ходит на выборы. Ей посрать, кто и как будет руководить страной, на территории которой она и ее квартирка случайно оказались. Она не забивает себе голову дерьмом, которое кажется ей ненужным.

Косте тогда слушать это было забавно, но интересно. Потому что ведь многие рассуждают так же, при этом совсем не обязательно такие же затворники. И отчасти этот нигилизм понятен. У него есть причины. Но и он сам порождает ряд последствий, которые скатывают уровень жизни в яму еще более глубокую.

Тогда они не стали в это углубляться. Не слишком уместная тема для мужика и девки, которые любят друг с другом потрахаться. А теперь… Политикой она не интересуется. А лицо Вышинского знает.