За ядовитыми змеями. Дьявольское отродье

— Росомаха, однако! Не иначе она. Ее заделье, ее!

Так вот кто орудовал в заимке! Спрыгнув с крыши, мы вернулись в заимку и стали горячо обсуждать план мести. Лука был вне себя, я же росомаху не только никогда не видел, но, к своему стыду, ничего толком о ней не знал, поэтому слушал перемежаемую крепкими словами характеристику зверя с большим вниманием.

— Какая она, росомаха? Как выглядит?

— Ростом невелика, чуть поболе песца, только ты не гляди, что махонькая, она олешков запросто берет, да что там олешков — лося заваливает! Уж на что здоровущ сохатый, а супротив росомахи не выстоит; а похожа она на горбатого медвежонка…

— Как же росомаха с лосем справляется, ведь он огромный?

— Валит его, однако. Летом лось может от нее убежать, а зимой нет. Росомаха гонит его день, два, может бежать и не устает, а сохатый из сил выбьется и падает. Почему? Лось проваливается в снег, а эта тварь нет. Лапы у ней широкие, тридцать, сорок километров бежит за лосем, ждет, когда сохатый совсем обессилеет, тогда росомаха и навалится — зубами, когтями рвет на куски. Один кусок в снег зароет, другие на деревьях развесит, так и живет возле лосиной туши, пока всю не сожрет, пока дочиста не обглодает.

Впоследствии, вернувшись в Москву, я узнал о росомахе немало любопытных подробностей. Небольшой вес и очень широкие лапы создают незначительную нагрузку на снег, позволяют зверю бежать по глубокому снежному покрову, совершенно не проваливаясь, словно на широких охотничьих лыжах, поэтому росомаха способна, не затрачивая больших усилий, быстро преодолевать значительные расстояния, в то время как преследуемый ею олень или лось изнемогает от усталости и в конце концов становится легкой добычей хищника.

По свидетельству некоторых исследователей, росомаха разделывает тушу оленя или лося не хуже заправского мясника, буквально расчленяет ее, причем управляется с этой работой в считанные минуты. Известный читинский поэт Георгий Граубин, исходивший сибирскую тайгу вдоль и поперек, прекрасно изучивший ее, в своей увлекательной книге «Четырехэтажная тайга» рассказывает, что добычу свою росомаха «закапывает», устраивает настоящие склады, поселяется возле своих «закопушек», никого к ним не подпуская, и живет на этом месте, пока все не съест. Многие звери прячут пищу на черный день — соболь, хорек, ласка. Но до росомахи им далеко. «В запасниках росомахи находили по двадцать песцов и по сто куропаток. Если у добычи сойдется несколько росомах, то они готовы друг дружке горло перегрызть. Рысь, несущая добычу, если увидит направляющуюся к ней росомаху, бросает добычу и убегает… Росомаха настырна, навязчива, прилипчива и пакостлива».

Лука, удостоверившись в том, что жилье подверглось нападению росомахи, очень расстроился. Обычно немногословный, сдержанный, он поносил росомаху с нескрываемой злобой:

— Поганый зверь, однако. Поганей нету. Самый бандит! Капканы раньше охотников обходит, всю добычу метет подчистую. Росомаха, ежели однажды повадится на какое-то место приходить, в заимку к примеру, все перепортит, все изгадит. Не будет нам теперь удачи, не будет. А убить ее очень трудно — хитрющая…

— Жаль, собак нет — помогли бы ее найти.

— Собаки ее боятся. Даже те, с какими на медведя охотятся. Бегут от нее собачки, как от лесного пожара!

— Неужто и их загрызть может?

— Может, однако. Но у нее не только зубы да когти, она еще вонькая шибко. Вонят и вонят!

Оказалось, что росомаха наделена и орудием особого свойства: недругов встречает струей, от которой шарахаются, по словам того же Граубина, даже «самые бесстрашные собаки».

— Не будет нам теперь удачи, однако, — сокрушаясь, повторял Лука. — В заимку теперь повадится, подлая…

Лука принял решение росомаху уничтожить, никакие уговоры и просьбы изловить зверя живьем на него не действовали, впрочем, обдумав сложившуюся ситуацию, я перестал на Луку наседать, совершенно не представляя, что буду делать со зверем, если Лука передумает и ее поймает. Лука же, обозленный причиненным ему ущербом, жаждал крови и обрушился даже на собственные капканы, сказав, что они для охоты на росомаху не пригодны.

— Убить ее, однако. Убить!

— Но как же ты росомаху выследишь?

— Найду ее. Никуда не денется — найду! — Это было сказано с такой решимостью, что мне даже сделалось жаль ловкого зверя.

Два дня мы безуспешно рыскали по тайге, выслеживая росомаху, но зверь ничем себя не обнаружил, словно боялся ответственности за содеянное. На третьи сутки после обеда я взял карабин, встал на лыжи и побрел в указанном Лукой восточном направлении. Самому Луке нездоровилось, и он остался в заимке. Перед уходом я проверил наручный компас: места незнакомые, легко заблудиться. Я шел не торопясь, плотно уминая снег — сам себе прокладывал лыжню. Постепенно стемнело, наступление ночи не смутило меня: в небе ни облачка, скоро взойдет луна и станет довольно светло. Я, разумеется, отдавал себе отчет, что ночью в тайге человеку делать нечего, если какой-нибудь шальной зверь и появится поблизости, то его все равно не увидишь, преследовать не станешь, но мысли о росомахе не давали покоя — вдруг повезет и я встречусь с этим удивительным животным!

Мрак сгущался, но глаза по-прежнему различали окружающее, этому способствовал снег. Осенью по чернотропу в такое время суток не походишь… Взошла луна, стало светлее, голубоватый свет, пробиваясь сквозь густые кроны хвойника, оставлял на снегу замысловатый теневой узор. Синяя тень копилась в буреломах, оторочкой темнела на снеговых шапках пней. Могучие деревья, поросшие дремучими бородами мха, казались в призрачном лунном свете былинными седобородыми богатырями.

Откуда-то сверху полились странные печальные звуки, они приближались, плыли в темном ночном небе. Над макушками деревьев парил невидимый хищник, — возможно, это была серая сибирская сова, крючконосая, желтоглазая птица с сильными лапами и крепкими, как железо, когтями. Сова отлично видит в темноте, днем она теряется, слепнет. Зато ночью от ее зорких глаз не укроется никто. Крылатое порождение мрака пролетело где-то поблизости и скрылось вдали.

К ночи завернул мороз, защипало лоб и щеки, пришлось надвинуть шапку, приподнять шерстяной шарф, закрыв рот, оставив открытыми только глаза. Я взглянул на светящийся циферблат часов: пора возвращаться. Идти той же дорогой не хотелось, я свернул вправо, прошел метров триста, снова повернул и, тщательно выверив направление по компасу, неторопливо зашагал к дому. Лыжи мягко опускались на снег, идти было легко.

Я задумчиво шел вперед, разглядывая дремлющий лес. Внезапно слева, совсем близко от меня, затрещали кусты, послышался какой-то шум. Я остановился, стало не по себе: не шатун ли ломится сквозь густой кустарник?! Сорвав с плеча карабин, я, выждав какое-то время, шагнул к кустам, в снегу что-то резко щелкнуло, и я повалился навзничь — железные челюсти капкана крепко стиснули ногу выше лодыжки. Вздрогнув от неожиданности и боли, я с трудом перевернулся, боль в ноге усилилась, теперь я лежал в неудобном положении. Упершись руками в снег, я попытался подняться, но руки ушли в снег по локти, и я снова упал, на этот раз уже лицом в глубокий снег, и снова услышал знакомый щелчок: левая рука угодила в капкан.

Несколько секунд я лежал неподвижно, вытянувшись во весь рост, пережидая боль — руку стиснуло словно клещами. Проклятые капканы плотно прижали меня к земле, карабин лежал неподалеку, но, потянувшись изо всех сил, я достал до него лишь кончиками пальцев. Сделав несколько попыток каким-то образом переместиться ближе к карабину, я понял, что они обречены на неудачу: капканы не давали возможности подняться, а разжать стальные челюсти одной рукой я не мог.

Что и говорить, в плохой я попал переплет! Практически безоружный, беспомощно распростертый на снегу, я ежеминутно мог сделаться добычей волков или медведя-шатуна. Зимой хищники голодны и не побоятся напасть на человека, к тому же неподвижного. В довершение всего я просто могу отморозить руки, замерзнуть.