Забавы Палача
Шрифт:
Они говорили о молодежном движении и недавних бунтах в Цюрихе.
— Признаться, я озадачен, — сказал Фицдуэйн. — Неужели людям так трудно примириться с отсутствием безработицы и инфляции и едва ли не самым высоким уровнем жизни в Европе? Кто, собственно, бунтует, и ради чего они бьют стекла?
— Они не только бьют стекла, — заметил Гвидо. — Тысячи молодых ребят маршировали по улицам Цюриха совершенно голыми.
Фицдуэйн ухмыльнулся.
— Трудно сказать, против чего конкретно они протестуют, — продолжал Гвидо. — В основном это довольно неопределенная реакция некоторого процента швейцарской молодежи на здешнюю государственную систему. Каковы бы ни были достижения нашей страны, нельзя отрицать, что личность подвергается здесь огромному социальному
— Это смахивает на лозунги шестьдесят восьмого года во Франции.
— Кое-какое сходство действительно есть, — сказал Гвидо, — но в шестьдесят восьмом молодежное движение было гораздо лучше организовано и структурировано. У него были лидеры типа Даниеля Конбанди, выдвигались определенные требования. Здесь же гораздо больше анархизма и бессмысленности. Конкретных требований очень мало. Затевать переговоры практически не с кем. Власти не знают, к кому обращаться и что делать, поэтому ведут себя неоправданно жестко, подавляя бунты с помощью полиции. Вместо того, чтобы подумать, они пускают в ход дубинки, слезоточивый газ и водяные пушки.
— А что, молодежь бунтует по всей Швейцарии? — спросил Фицдуэйн.
— В разных формах она бунтует по всей Европе, — ответил Гвидо. — Я думаю, что в молодежном движении участвуют многие юные швейцарцы, но бунты устраивает лишь малая их часть, причем эти “буйные” — в основном городские жители.
— И бернцы тоже?
— Пожалуй, — сказал Гвидо, — хотя там таких раз, два и обчелся. Бернцы умеют улаживать конфликты по-своему. Они не любят конфронтации. Кроме того, мне кажется, что городские власти Берна лучше справляются с подобными трудностями.
— А я думал, что ты считаешь бернцев глуповатыми, — заметил Фицдуэйн, вспомнив одно из прежних высказываний Гвидо.
— Они не слишком быстро соображают; у бернцев репутация тугодумов, — объяснил Гвидо. — Я не говорил, что они глупы. А сейчас я тебе кое-что покажу. — Он улыбнулся, затем встал, подошел к стенному шкафу и извлек оттуда какой-то объемистый предмет. Он оказался винтовкой, которую Гвидо положил на стол рядом с остатками сыра и пустыми винными бутылками. Оружие тускло поблескивало в свете канделябров. Сошка на нем была откинута и укреплена в переднем положении. Слегка изогнутый магазин находился на своем месте.
— “СГ-57”, — сказал Фицдуэйн. — Калибр семь с половиной миллиметров, магазин на двадцать четыре патрона, полуавтоматический или полностью автоматический режим, эффективная дальность стрельбы до четырехсот пятидесяти метров.
— По этой части ты, как всегда, на высоте, — сказал Гвидо.
Фицдуэйн пожал плечами.
— Такие винтовки плюс запаянный контейнер с двумя дюжинами запасных патронов есть примерно в шестистах тысячах швейцарских домов, — сообщил Гвидо. — Почти каждый мужчина в возрасте от двадцати до пятидесяти состоит в армии. За считанные часы можно мобилизовать более чем шестьсот пятьдесят тысяч человек. Если хочешь мира, готовься к войне. Армия — одна из главных общественных организаций, которые объединяют Швейцарию в одно целое.
— Предположим, что ты не желаешь вступать в ряды защитников родины. Что тогда?
— Если со здоровьем у тебя все в порядке, — ответил Гвидо, — то в двадцать лет пойдешь как миленький. В случае отказа тебе грозят шесть месяцев тюрьмы, а потом будут трудности с поисками государственной работы и прочие осложнения. Но у швейцарской армии есть более важные особенности, о которых тебе небесполезно знать. Мало того, что она играет заметную роль в жизни всех мужчин от двадцати до пятидесяти. Она еще и представляет собой одну из главных арен общения влиятельных лиц.
Все начинают службу рядовыми. Ты проходишь семнадцать недель основной подготовки и возвращаешься на гражданку со своей формой и винтовкой — а потом, на следующий год, отправляешься на двух-трехнедельную
переподготовку, и так далее, пока тебе не стукнет пятьдесят.Однако лучшие из новобранцев с течением времени становятся капралами, а затем — офицерами, после чего, если повезет, попадают в главный штаб. Всего офицеров около пятидесяти тысяч, но главный штаб составляют лишь две тысячи, и именно они обладают в этой стране реальной властью. Чем более высокий чин ты получаешь в швейцарской армии, тем больше времени тебе приходится уделять армейским делам в ущерб гражданским. Это зовется у нас “платой за повышение”. Обычный служащий или мелкий делец едва ли может себе это позволить. В результате главный штаб и, в меньшей степени, весь офицерский корпус оказываются состоящими из государственных деятелей, а также главных управляющих крупных банков и промышленных корпораций.
— Это как раз то самое, что Эйзенхауэр назвал “военно-промышленным комплексом”, — сказал Фицдуэйн.
— Он говорил об Америке, — не согласился Гвидо, — и о союзе военных с крупнейшими бизнесменами. Здесь такого союза нет. Высшие армейские чины и представители большого бизнеса — одни и те же люди. Они не только производят оружие; они его покупают, и они же им пользуются.
— Но только на учениях, — сказал Фицдуэйн.
— Этого не так уж мало.
Позже, когда утомленный Гвидо отправился спать, Кристина проводила Фицдуэйна в приготовленную для него комнату. Из горшка на окне тянулось вверх гигантское растение, явно стремящееся добраться до люстры и задушить ее.
— Он замечательно принялся, — гордо сказала Кристина. — Нам прислали его из Англии в бутылке из-под молока.
— В двухметровой? Ничего себе бутылочка, — отозвался Фицдуэйн.
— Просто с тех пор он вырос.
— А как он называется?
— Это папирус, — сообщила Кристина. — Такой же, только маленький, стоит у изголовья вашей кровати.
— О Господи! — воскликнул Фицдуэйн. — Надеюсь, эти штуки не слишком быстро растут?
Кадар молчал. В мозгу его проносились воспоминания. Должен ли он был почувствовать раскаяние? Честно говоря, сразу после содеянного он не чувствовал ничего, кроме невероятной усталости, смешанной со спокойным удовлетворением: ведь все было сделано так, как надо. Он выдержал эту проверку. На такое способны очень немногие люди. Он рожден для того, чтобы властвовать.
Он пытался не вспоминать о том, что перенес на следующий день после убийства. Проснувшись, он никак не мог унять дрожь, и его трясло чуть ли не до вечера. “Классический шоковый симптом”, — сочувственно сказал об этом доктор. Тогда Кадар лежал в постели, охваченный тихим отчаянием. Он не мог совладать с собственным телом, которое предало его. В последующие годы, постигнув премудрости некоторых восточных боевых дисциплин, он научился объединять свои Душевные и физические силы, и активные действия стали проходить для него без подобных последствий. Иногда, хотя и весьма нечасто, Кадар задавал себе вопрос, избавился ли он от стрессов вообще или просто загнал их куда-то вглубь, где они все равно оставляют свои следы, похожие на микроскопические трещины в фюзеляже видавшего виды самолета.
Тишина не нарушалась в течение нескольких минут. Кадар снова переживал то радостное возбуждение, которое почти не покидало его в первое время после переезда в Штаты. Самым большим сюрпризом той поры оказалась не роскошь его нового дома, не внезапно открывшийся доступ ко всем мыслимым материальным благам и даже не сама атмосфера иной жизни, где было возможно почти все. Да, это тоже радовало, но удивительнее всего сложились его отношения с отцом.
На их первой встрече в Гаване Генри Бриджнорт Лодж был холоден, тверд и циничен. Он почти не проявлял каких бы то ни было чувств. Ему нужен был сын, дабы удовлетворить прихоть жены. Но и только. Впоследствии же — хотя он продолжал держаться с Кадаром несколько прохладно, а его твердость и цинизм оказались отнюдь не напускными, — Лодж стал искренне заботиться о благополучии сына и интересоваться его успехами, что едва не вывело последнего из равновесия.