Забери мою девственность

Меня пронзает внезапно возникшая мысль.

— У тебя и постоянная любовница есть, наверное? — задумчиво кручу в пальцах белую пешку.

— Нет, — довольно ухмыляется, — расстался накануне нашей встречи. Очень удачно получилось.

Сдергивает меня со стула и тянет к себе на колени.

— Признайся хоть сейчас, Тайа, — обводит пальцем мои губы, — ты же меня ревнуешь?

— Нет! — яростно опровергаю, — но на время нашего общения не желаю видеть рядом с тобой никаких женщин!

Заливается довольным смехом. Подхватывает меня под ягодицы и усаживает на стол. Стягивает с меня свою футболку. Небрежно смахивает на пол фигуры и шахматную доску.

С ужасом слышу, как они с глухим звуком приземляются на ковролин. Смотрю в горящие глаза Андреа и не могу поверить, что он мог такое сотворить.

Просто варвар. Ничего святого!

Глава 14. Синкретизм

Карабкаемся по ступенькам амфитеатра. Забираюсь повыше и осматриваю строение.

— Всегда поражали античные постройки, — делюсь оглушающим впечатлением, — у меня с детства ощущение, что их строили не люди, а титаны.

Андреа смеётся, притягивает меня к себе и чмокает в висок.

— Ты фантазерка, детка.

— Просто вы привыкли к дыханию античности в своей жизни, у нас такого нет. Из древних построек кремли да монастыри, которые сильно моложе по возрасту.

— Не забывай, что Венеция постантичный город, — напоминает Гонголо, — она изначально создавалась, как христианское поселение.

— Венеция может быть, но Италия-то усыпана свидетельствами величия Римской империи. Почему ты постоянно ставишь свой город особняком от остальной страны? — недоумеваю я.

— Потому что Венеция сама была целой страной, можно даже империей назвать, — усмехается Андреа, — её нельзя вогнать в формат просто города. Знаешь ли ты, что Пула шестьсот лет принадлежала Венеции?

— Нет, я не знала, — качаю головой.

— Мой предок, кстати, на совете рассматривал вопрос о переносе этого амфитеатра в Венецию, — усмехается Гонголо, — благо, кто-то из здравомыслящих сенаторов зарубил эту идею, а то не было бы у Пулы её символа.

Ещё раз окидываю взглядом сооружение. Не верю, что кто-то в здравом уме рассматривал идею переноса такой махины.

— Про изначальное христианство Венеции я все-таки поспорила бы, — улыбаюсь скептически, — ваши карнавалы совершенно языческое действо. Корни в той самой античности.

— В праздниках Диониса, — соглашается Андреа, — Ты игнорируешь простой факт. Смена религии не происходит внезапно. Даже если одномоментно снести все храмы древним богам и выстроить христианские соборы. Новая вера прорастает веками, постепенно вытесняя старые устои. Вспомни ад Данте. Это же аллюзия на царство Аида с некоторыми вариациями.

— Следовательно, не таким уж христианским поселением изначально была Венеция, — делаю логический вывод.

— Ты недалека от истины, — понизив голос, говорит сталкер. — У нас есть поговорка «Veneziani, poi Cristiani» — «сначала венецианцы, потом — христиане». Дает представление о приоритетах и об идентичности. В Венеции церковь всегда была под властью дожа, а не наоборот. Церковный фанатизм — это не про нас.

— Снобизмом так и прёт, — хмыкаю я, — кстати, про ад Данте. Почему католики так помешаны на визуализации и описаниях мук грешников? В православии нет такой традиции.

— Потому что в католицизме грех — это вина перед богом, в православии перед самим собой прежде всего. Православный бог более бесстрастный, католический с карательным уклоном.

— Поэтому у вас круги ада, а у нас совесть? — делаю сама для себя вывод, — интересно, почему такая разница?

Гонголо задумывается, пинает мелкие камешки.

— Видимо, корни те же. Религия не ложится на чистый лист, а прорастает в старые устои. В античности было понятие "рок". Боги назначали каждому участь. Человек был лишь игрушкой в их руках. Предполагаю, это мировосприятие античного человека повлияло на особенности западного христианского бога. Хотя в католичестве, также как и в православии человек обладает свободой воли, в римском варианте присутствует больший уклон в "рок". Поэтому западный человек более склонен к ожиданию кары и бичевания.

— Ага, и инопланетяне в вашем массовом искусстве именно поэтому злые. А в советской фантастике нейтральные. Они же почти как боги, тоже живут на небе. Спускаются, чтобы покарать грешников.

Андреа смеётся, смотрит ласковым взглядом и слегка задумчиво, а я смотрю в его красивое породистое лицо и жалею, что он помолвлен. Я не люблю его, но не отказалась бы заполучить в мужья. Скучно бы точно не было.

— А в каком кругу ада были соблазнители? — задаю провокационный вопрос, залезая на небольшой блок известняка.

— В восьмом, — не задумываясь отвечает мужчина, поддерживая меня за руку, — наказание плевое. Соблазнители всего лишь вечно бегают по кругу, погоняемые плетками бесов.

— Всего лишь? — хмыкаю я. — Нет, все-таки твой главный грех высокомерие и гордыня.

— Это индивидуализм, детка, вы слишком общинная нация, везде вам гордыня мерещится. Это, кстати, потому что у вас нет чистилища. Ваши грехи должны замаливать близкие, западный человек самостоятельно занимается этим в чистилище.

— То есть нам нужно быть понежнее с окружающими, а вам можно плевать на них с большой колокольни? — смеюсь я.

— Не так грубо, но принцип ты уловила, — соглашается Андреа, — хотя окружающие бывают разные. С тобой я всегда склонен быть понежнее.

— Ладно, уговорил, — усмехаюсь я, — я твоя должница. Если что, поставлю за тебя свечку бонусом к чистилищу. Будет лишний плюс в карму.

— А это уже синкретизм, детка, — ржёт Андреа, тянет к себе, ловит в объятия и впивается в мои губы в декорациях старого амфитеатра.

Глава 15. Откровение

Гонголо лежит с закинутыми за голову руками и задумчиво смотрит в потолок.

— Знаешь, с каким желанием я борюсь уже не первый день? — поворачивает ко мне голову и напряженно всматривается в лицо.

— Каким?

— Увезти тебя в Венецию и запереть в квартире с видом на залив.

Испуганно смотрю в совершенно серьезные глаза сталкера.

— Надеюсь, ты шутишь? — придаю своему тону максимально легкомысленный оттенок.