Зачарованное озеро

Бесова «павана» все не кончалась — затянулась, казалось, на битый час. Наконец Тарик с радостью определил по фигурам, что плясуны пошли на завершающий круг, а там и величавая мелодия стала стихать: одна за другой умолкли скрипицы, один за другим утихли гитарионы, последний перебор струн...

Соплясник чинно подвел Тами к Тарику, поклонился ему, приложив правую руку к левому плечу.

— Благодарю за позволение, сударь.

— Не стоит благодарностей, — как полагалось, политесно ответил ему Тарик.

И, глядя вслед пересекавшему Плясовую незнакомцу, уверился по его походке, что имел дело с переодетым дворянином. Вернулась прежняя мысль, упорхнувшая было вспугнутым воробейником, и он сказал чуть подозрительно:

— Я тут подумал... Как он догадался, что ты знаешь «павану» ? Очень уж уверенно подошел...

— И ничего странного, — безмятежно ответила Тами. — Мы поболтали. Он усмотрел, что глаза у меня гаральянские, а в Гаральяне

он бывал, знает, что «павану» там, не то что в Арелате, пляшут все, даже детишки...

— Вот оно что, — сказал Тарик. — Ухаживал?

— Конечно, ухаживал, — легко призналась Тами. — Разве за мной можно не ухаживать? Но все было очень политесно. Пробовал узнать, можно ли со мной познакомиться поближе, а когда узнал, что безнадежно опоздал, легонько посожалел, и дальше мы говорили только о пустяках, как обычно на плясках... Пошли?

Раздались литавры, возвещающие начало следующей пляски, к радости молодежи — «фиолы», и на сей раз поблизости от Тарика и Тами оказалась державшаяся кучкой осиротевшая после изгнания незадачливого предводителя ватажка Бабрата, все четверо. Тарик вскоре отметил насмешливо, что все обстоит как обычно: незнакомая соплясница Бубы страдальчески морщится, но терпит... Шалка плясала искусно, Гача и Гоча — даром что дубоголовые пентюхи — тоже неплохо, а вот Буба-Пирожок в плясках столь же неуклюж, как в кондитерском ремесле: быстро немилосердно оттопчет сопляснице ноги, а то и туфельки порвет. Второй раз уже никто не идет с ним плясать, ни девчонки с улицы Серебряного Волка, ни с Аксамитной, значит, эта незнакомая живет подальше... но и она, конечно, Бубу отошьет, когда пригласит второй раз: девчонки таких плясунов не любят. Как бы синеглазка не нарвалась: туфельки у нее не из юфти, а из какой-то легкой золотистой материи. Вот, кстати, и она — гибко колышется в политесных объятиях того же переодетого дворянина и пару раз откровенно задержала на них любопытный взгляд. Неужели запомнила Тарика и узнала? При другом раскладе он возрадовался бы и непременно постарался бы ее пригласить: даже если этот молодец ее спутник, вряд ли отказал бы в политесной просьбе. Но теперь все мысли о другой — той, с сиреневыми глазищами...

Тут оно все и произошло — то, чего никак не могло случиться, но оно грянуло, как пресловутый гром с ясного неба...

Тарик во время очередного медленного колыхания оказался лицом к площадке и потому видел все с самого начала.

Внезапно раздался громкий хруст, и несокрушимые вроде бы дубовые резные столбы сломались в нескольких местах каждый, словно палочки сухого печенья при игре в «похрустим», тучей чурбанов с неровными щербатыми краями обрушились, музыка моментально умолкла, на миг обернувшись кошачьими взвизгами, жалобным воплем трубы, дребезжаньем литавр, — и лишившаяся всякой опоры площадка грянулась оземь, разлетевшись на полосы сколоченных досок, куски перилец, образовавших отвратительную кучу, из которой торчали ноги, руки, головы, скорченные тела, полузаваленные деревяшками...

Пляшущие застыли как статуи, все повернулись в ту сторону, раздались испуганные крики, наперечет женские. А через несколько томительно долгих мгновений послышались стоны и полузадушен-ные вопли пострадавших, наконец-то осознавших происшедшее небывалое...

Неизвестно, сколько это длилось. Наверняка очень недолго, но показалось вечностью. Посреди гробовой тишины, воцарившейся на Плясовой, перекрывая крики и стоны музыкантов, знакомо засвистела серебряная дудка Гончара благородной посуды Даран-тана, главы «тревожной дружины», вместе с ним насчитывавшей дюжину человек — благоприятное число, коему в жизни людей многое подчинялось...

Последний раз «тревожная дружина» гасила пожар до прибытия пожарных три года назад, а забежавшую с Аксамитной бешеную собаку прикончила, когда Тарику едва стукнуло два годочка, так что он знал об этом лишь из рассказов папани и тех, кто оказался тогда на улице. Однако дважды в месяц «тревожная дружина» собиралась за околицей, старательно школила действия на случай разных бедствий, случавшихся чаще прочих: пожар, бешеная собака, понесшая лошадь, поимка вора или грабителя. Этакой беды, как нынешняя, никто не предвидел, но ни малейшего замешательства не случилось: к тому, что только что было добротным помостом для музыкантов, с разных сторон кинулись, весьма даже невежливо расталкивая застывших в изумлении плясунов и плясуний, люди

«тревожной дружины», среди них папаня Тарика и худог Гаспер — он никогда не держался затворником, не чванился дворянством и потому был уважаем.

Ошеломление и тоска нахлынули столь сильные, что не умещались в сознании, и голова казалась совершенно пустой. Они с Тами были совсем неподалеку от места, куда рухнул помост, и Тарик видел, что барон Лайток лежит недвижно с широко раскрытыми застывшими глазами, и седые волосы на виске заплывают кровью, а грудь не колышется — мертвые не дышат. Понятно, что произошло: рухнув с немаленькой высоты, барон несчастливо угодил правым виском на сломанный столбик перил, толстый и прочный, как железо...

Тарику довелось дважды видеть вблизи внезапную смерть: в позапрошлом году в Городе понесшие лошади габары мясника насмерть стоптали не успевшего отскочить прохожего, а в прошлом году, когда они купались всей ватажкой, стал тонуть Подмастерье, и нырнувшие за ним речные рыбари так и не смогли вернуть его к жизни, хотя поднаторели в помощи тонущим: было слишком поздно. Но оба раза это были незнакомые, виденные Тариком в первый и последний раз в жизни, а вот теперь...

Уши резанул отчаянный детский вопль:

— Па-апа-а-а!!!

Распихивая стоящих, налетая на иных всем телом, к бывшему помосту, еще пару минут назад красе и гордости улицы Серебряного Волка, опрометью кинулся Габрик, «воспитанник» барона, — ясно теперь, знавший истинное положение дел. Раздался резкий, как удар хлыста, приказ:

— Уберите ребенка!

Это крикнул Старейшина Ловент, оказавшийся у кучи раньше всех. На полпути Габрика подхватил дюжий коваль Илич, сцапав ручищей поперек груди, поднял в воздух. Габрик брыкался, бился, кричал, но Илич без усилий понес его к воротам почти бегом. Старейшина быстро и справно отдавал распоряжения — и Мастер, у которого была лошадь, а жил он ближе всех к Плясовой, со всех

ног бросился к воротам: ну конечно, чтобы скакать охлюпкой за помощью в ближайшую лечебницу святой Туруны. Лекарь Тапро-тель уже стоял тут же, зорко высматривая, кому в первую очередь требуется помощь. Люди из «тревожной дружины» осторожно разбирали груду досок и сломанных перилец, помогали тем, кто определенно пострадал меньше всех, не был придавлен чересчур тяжелым гнетом и пытался выбраться сам. Никакого переполоха, только деловитая суета. И крики боли, стоны...

Старейшина, невозмутимый, как ему и полагалось, зычно возвестил так, что его было слышно по всей Плясовой:

— Почтенные гости нашей улицы! Душевно вас прошу покинуть Плясовую без суматохи и излишней спешки! Это наше злосчастье, и мы его сами размыкаем! Простите уж, что так обернулось веселье, нашей вины тут нет, на все воля Создателя!

Все трое ворот уже распахнуты настежь, и к ним потянулись пришлые. Иные из них оглядывались — кто с жадным любопытством, кто с не прошедшим изумлением, а кто и с невольной радостью, что это стряслось не у них (пожалуй, трудно их за это упрекать...). Старейшина гораздо тише приказал стоявшим рядом: