Загадка архива

— Я тоже заметила, — прервала его Ана. — Перед встречей с Ириной нужно было лучше изучить её прежние показания. В досье оказалось что-нибудь новое?

— Нет. Пока! Разве что — интересная история с заядлым любителем кофе. Я расскажу тебе о ней позже. А сейчас, я думаю, нам следует полистать показания костюмерши на предмет посещения и, может быть, разговора с ней.

Эмиль передал Ане страницы и попросил её прочесть их вслух. Пока Ана читала, Эмиль, усевшись в кресло, внимательно следил за ней, в то же время протирая стёкла своих очков, которые запотевали, казалось, сами собою.

Диалог между Паулем Михэйляну и бывшей костюмершей протекал нормально, хотя в глаза бросался задиристый тон женщины и то и дело выплывающая на поверхность ненависть, которую она питала к танцовщице.

«— Ваше имя?

— Будто вы меня не знаете?

— Прошу отвечать на вопрос.»

Ана остановилась, глядя на Эмиля.

— Но откуда костюмерша знала Михэйляну?

— Вероятно, со времени той кражи… Ведь Михэйляну вёл следствие.

Ана продолжала читать:

«— Моё имя Елена Фаркаш.

— Возраст?

— Тридцать пять лет.

— Замужем?

— Да; четверо детей.

— Когда вы узнали о смерти танцовщицы?

— Нынче утром.

— Как, через два дня?

— Я уезжала в Брашов. У меня заболела мать.

— Но об этом писали все газеты!

— Я не читаю газет. Их читает мой муж, и потом рассказывает мне всё самое важное. Он же сказал мне и о смерти мадам Дины, когда я вернулась из Брашова.

— И как вы приняли это известие?

— Как мне его принять? Пожалела её, так, по-человечески. Мол, бог её простит… Но я её простить не могу! Она опозорила меня, несправедливо заподозрив в краже браслета. А что касается её смерти… я такой конец для неё и предвидела…

— Что вы хотите этим сказать?

— Да что мне говорить, кроме того, что все знают… Что она получала горы букетов и столько же писем с угрозами. Некоторые писали ей, что изуродуют её серной кислотой, потому что простой смерти для неё мало…

— Можете вы назвать кого-нибудь из тех, кто ей угрожал?

— Ведь вы лучше меня знаете, господин комиссар, что люди, которые такое пишут, никогда не подписываются. Мадам Белла просила меня, чтобы я даже и не давала ей этих писем, а рвала их в клочки, а то они портят ей настроение.

— Кто же ей угрожал, по вашему мнению?

— Как кто? Жёны тех, которые посылали цветы.

— Всё же, не могли бы вы сказать мне что-нибудь более конкретное?

— Конкретное? Как я могу сказать что-нибудь конкретное, когда через уборную мадам каждый вечер проходили десятки мужчин? Так исчез и тот браслет, из-за которого Вы… помните, как меня допрашивали?.. Потому что верили только ей!

— Если бы я верил только ей, сейчас вы были бы в тюрьме… И потом, речь ведь идёт не о браслете… Прошу вас вернуться к существу вопроса.

— Значит, меня обвинили в том, что я воровка, а сейчас эта несправедливость никого не интересует?

— Если вы постараетесь вспомнить, вы признаете, что никто не называл вас воровкой… а с тем делом — повторяю — покончено…

— Нет, не покончено. Случилось так, что вы поступили по справедливости и не арестовали меня. Но подозрение осталось, как пятно. А если с таким человеком случается несчастье, полиция тут как тут, просвечивает его, находит пятно и… начинается “лечение”!.. Впрочем, ведь вы знаете всё это даже лучше, чем авторы детективов.

— Извините, но мы удаляемся от сути дела. Ответьте: кто посещал её в вечера, предшествующие смерти? Назовите те имена, которые вы знаете…

— Я помню, что, кроме других, у неё были господин Джордже Сырбу, господин Филип Косма, господин Джелу Ионеску…

— А звонить ей звонили?

— Да, многие…

— Я имею в виду какой-нибудь особенный звонок, который взволновал бы её, расстроил… — настаивал следователь.

— Да, был один таинственный звонок.

— От мужчины или от женщины?

— От мужчины. Я знаю, потому что это я подняла трубку.

— И вы утверждаете, что этот звонок её расстроил?

— Я ничего не утверждаю, когда имею дело с полицией.

— Госпожа Фаркаш, я попросил бы вас отнестись к делу серьёзнее. Мы на следствии, а не в кафе…»

— Наконец-то! — удовлетворённо воскликнул Эмиль. — Наконец-то господин следователь возмутился! Если бы он и теперь не сделал этого, я бы решил, что он из дерева!

Ана бросила на него беглый укоризненный взгляд. Потом продолжала:

«— Господин комиссар, прошу вас поверить, что я женщина серьёзная и не шучу, тем более что речь идёт о жизни особы, которую я знала и у которой служила. Но на некоторые вопросы я, ей богу, просто не знаю, что ответить… Вы спрашиваете, что она сделала после того, особенного звонка. Но она ведь вечно играла, так что трудно было понять, рассержена ли она, испугана или ещё что-нибудь в этом роде…

— Хорошо! Тогда расскажите мне, как она вела себя в тот вечер, когда ей позвонили.

— Прежде всего, она прикрыла трубку рукой и разбранила меня за то, что я позвала её к телефону. Потом закатила глаза и начала: “Ох, господи боже мой, как он мне надоел!”. Примерно так было дело…

— Не узнали ли вы случайно голос?

— Нет… Но всё же он показался мне знакомым… Сейчас, когда вы меня спрашиваете, я будто вспоминаю тембр… Будто я его где-то слышала, но не знаю, где и когда…»

Эмиль думал, что следователь будет настаивать, попробует помочь женщине вспомнить, и нетерпеливо ждал следующего вопроса. Но… ничего подобного! Следователь резко свернул в сторону:

«— В тот вечер госпожа ушла из театра одна?

— Она никогда не уходила одна. В тот вечер, как бы это сказать, в её последний вечер, её провожал господин капитан кавалерии Серджиу Орнару.

— Какое-нибудь письмо, из тех, в которых ей угрожали, у вас сохранилось?

— Я ведь сказала вам, что мы сразу же их рвали на клочки. Сначала читали, чтобы посмеяться, а потом рвали».

Последовало ещё несколько незначительных вопросов.

— Ну, что скажешь? — спросил Эмиль, когда сотрудница кончила читать.

Ана пожала плечами.

— Только одно: расследование комиссара Михэйляну, кажется, имеет чисто… информативные цели. Не понимаю, почему он не попытался углубить, уточнить некоторые вопросы, которые казались довольно-таки важными.