Заговор

Из этой дворовой массы выделился, чуть прихрамывая старичок, старающийся держаться молодцевато, вот только в семьдесят лет это сложно делать. Между тем, президент Адмиралтейств-коллегии Иван Логинович Голенищев-Кутузов не выглядел пресмыкающимся и сжимающимся в страхе перед императорским гневом. Он знал Павла Петровича еще совсем малым ребенком, имел с ним неплохие контакты. Если не ему, старому адмиралу, то кому же еще прикрыть грудью остальных придворных и начать говорить с государем?

Все знали, что плохо заканчивается стремление заговорить с императором первым, когда Павел в таком вот состоянии крайнего расстройства. Его прадед, Петр Великий, вымещал свою злобу активнее, в такие моменты, становясь в крайней степени агрессивным и своей венценосной тяжелой рукой, порой и ногой, бил придворных до потери зубов и сломанных ребер. Павел не выдался статями, так что избиение от этого монарха было бы скорее комичным.

Но что мог сделать Павел Петрович, так выгнать из числа придворных, объявить свою немилость и запретить появляться при дворе. Это пугало, наверное, больше, чем просто сломанные ребра и синяки под глазами. Голенищев-Кутузов не убоялся.

Вместе с тем, президент Адмиралтейств-коллегии был из тех служащих, кто почти никогда не ходил на службу. Все знали, что работу, и вполне неплохую, делает Григорий Григорьевич Кушелев, заместитель Голенищева-Кутузова. Но сегодня такие обстоятельства, что только глава коллегии мог докладывать.

— Ваше Императорское Величество, — с показным почтением, поклонившись даже глубже, чем это принято при дворе, обратился адмирал.

— А? Вы, господин адмирал? Как можно понимать то, что произошло? Русский флот опозорен! Срочно ко мне на суд этого труса, имени которого и произносить не буду, — кричал Павел, а высшее общество выдохнуло.

Не сослал Павел, не разжаловал, не оскорбил. Последнее было бы самым страшным. Получить оскорбления от императора мог каждый, но защитить свою честь, нельзя в таких случаях никому. Ну не вызывать же государя на дуэль!

— Что мы имеем на Балтике? — уже несколько менее эмоционально, даже с нотками делового тона, спросил Павел Петрович.

Будь иные обстоятельства, так адмирал смолчал бы, попросил государя об аудиенции. Докладывать о состоянии флота на Балтике прилюдно — это все равно, что разослать подробные доклады сразу же в министерства иностранных дел других стран. Но отказывать императору, когда он только-только стал чуточку адекватнее? Себе дороже. Иван Логинович уже пожил свое, но и ему не хотелось умирать в бесчестие.

— На данный момент, без учета кораблей, оправленных к берегам Дании, наш флот на Балтике обладает шестнадцатью линейными кораблями семьюдесятью фрегатами и еще сто два разных вспомогательных кораблей. Из линейных кораблей, которые могут скоро войти в строй, это Исидор и по весне со стапелей сойдет новейший 74-пушечный корабль линии «Москва», — гордо завершил свой короткий доклад Голенищев-Кутузов.

— Что по экипажам? Кораблей у нас может быть сильно больше! Датские корабли стоят в Пруссии, — вновь, казалось, что успокаивающийся император, начал кричать.

— Я подавал вашему величеству записку о том, что был ускоренный выпуск гардемаринских рот с получением при зачислении на корабли чина мичманов. Еще выписаны из Архангельска иные офицеры и матросы. Мобилизованы матросы и офицеры, работающие на верфях. На комплектование пяти линейных кораблей должно хватить, — с уверенностью в голосе сказал Голенищев-Кутузов.

— Вызывайте отставников. Это же надо, подали они в отставку с моим восшествием! Всем амнистия, кто не замешан в злостных преступлениях. Комплектуйте. А я вызвал уже адмирала Ушакова. Если он столь опытен и удачлив, пусть берет командование! — сказал Павел, подошел ближе к все еще замершей толпе, игнорируя Голенищева-Кутузова.

Медленно, заведя руки за спину, но неестественно для своего невысокого роста, делая большие шаги, Павел Петрович стал расхаживать вдоль толпы придворных.

— А вот и вы тут, господин канцлер! — злорадно, протяжно, сказал государь. — Пруссия оповещена?

— Да, ваше величество. В три креста отправил фельдъегеря, следом отбывает уже сегодня Николай Петрович Румянцев. Он уже должен выехать из Петербурга, — спешно докладывал Безбородко. — Мы договоримся с Пруссией, чтобы датские корабли оставались в их портах, а наши матросы и офицеры прибывали.

— Вы бледны! — заметил император и вновь стал расхаживать взад-вперед.

— Где же Аннушка? — послышались шепотки в толпе, но государь, то ли не услышал, то ли сделал вид, что не услышал. — Пусть бы успокоила.

— Господин канцлер, проследуйте за мной! — через минуты две молчания, сказал государь и спешно, будто убегал от кого-то, направился прочь из приемного зала.

Кряхтя, держась за правый бок, на подкашивающихся ногах, Безбородко проследовал за императором. Всем собравшимся было не до того, что канцлеру явно стало плохо и он выглядел в крайней степени болезненно, придворные выдыхали, мучительно улыбались. А внутри они еще больше ненавидели своего императора за то, что только что пережили истинный страх, который из ряда тех трусливых, малодушных страхов, которые хочется поскорее забыть, но не получается. За такой позор возникает желание отплатить, но это же император.

— Вам нужен медик? — спросил Павел Петрович.

С государем произошла удивительная метаморфоза. Оказавшись наедине с канцлером, Павел Петрович превратился в адекватного, даже участливого человека. Если бы не боли в боку и сердце, так Безбородко обязательно бы удивился, но начинало печь в груди, между тем, нужно держаться, все же рядом с императором.

— Ваше величество, признаться, неважно себя чувствую. Если лакей отправится на поиски медика, то я бы не отказался от помощи. Но а пока будут искать оного, готов всемерно служить вам, — сказал Безбородко.

Александр Андреевич сперва хотел проявить мужество, терпение, и отказаться от доктора, однако, состояние канцлера становилось все хуже.

— У вас случаем не удар? — спросил Павел, как только приказал лакеям срочно искать медика.

Во дворце должен был находиться лейб-хирург Яков Васильевич Виллие, так что оставалась надежда на то, что медик успеет прийти на помощь.

— Так мы с вами не поговорим. Но тема столь щекотливая, что я и не знаю к кому с ней обратиться. Может посоветуете? Думаю, что Панин не справится, Пален с утра срочно отправился по неотложным делам, Аракчеев… но вы знаете, он оказался таким же как и все, я выслал его подумать о своих проступках, прикрывал служебное преступление своего родственника. Так кого? — было слышно какое-то отчаяние в голосе Павла Петровича.

Император перечислял людей, которым доверял, которым верил. Оказывается, что рядом с ним нет тех, кто может быть достойным работником, служакой, нет своего Меньшикова — вора, но который за императора Петра Алексеевича был готов сложить голову и свою и штабелями головы других, на кого покажет Петр Великий. Одиночество в обществе множества людей — это звучит противоречиво, но именно это порой чувствовал император.

— Мне нужно вытянуть Александру из Стокгольма. Бедная девочка, ее уже унижают напрямую, в обществе. Густав назвал ее прилюдно русским словом, «дурой»! — жаловался канцлеру император. — Я сам послал письмо ему с требованием прекратить так позорить мою дочь. Она же не праздна, ранима. Воздержался грозить войной, но шведы усиливаются. Мало того, так мне приходят сведения о по меньшей мере пятнадцати тысяч англичан в шведской армии. Но это после. Прежде нужно вытянуть оттуда Сашеньку.