Заклятые враги

Он устало кивнул, будто бы устал что-либо отрицать, и всё ещё пристально смотрел на девушку, словно ждал от неё каких-нибудь ещё слов.

Но Нэмиара вновь замерла, будто бы та берёза, которой она провела столько времени. Взгляд её, теперь потерянный, отдалённый какой-то, и вовсе помутился — и Тэравальд был готов поклясться, что она его не слышит.

Он протянул руку и перехватил её за запястье, но эльфийка только дёрнулась.

…Столько лет Мастер ставил ему Нэмиару в пример, столько лет говорил, что она — истинный пример для подражания, что как только она и вправду оказалась такой, как думал Тэравальд, он не смог сдержать своё пылкое человеческое сердце, зараженное эльфийским идеализмом.

— Это не потому, что ты полукровка, — она вывернулась из его рук и вновь воззрилась на море, разбивавшееся о скалы. — Это потому, что ты трус.

***

Солнце всегда очень рано вставало над островом. Будто бы зная, как сильно его ждут эльфы, оно выбиралось из своего укрытия из туч и гор, поднималось высоко-высоко и замирало на несколько часов, ослепляя любого человека — но не эльфа.

Дарнаэл вдохнул родной — давно уже забытый, впрочем, — воздух и усмехнулся. Наверное, все эльфы, как бы мало их не осталось, любили свой родной дом, рвались к его берегам и стремились вновь ощутить касание морского бриза к своей коже. Но он — даже не Эрри и не Тэл, он один, — ненавидел это место, пожалуй, больше всего на свете.

Ему нравилось искреннее солнце Дарны, яркое и весёлое, освещающее тёплое, ласковое, иногда штормившее, но никогда не обманывавшее море. Ему нравилась мостовая Лэвье, он любил густые леса вокруг элвьентской столицы.

И люди ему тоже были по душе. Они казались открытее, проще; за короткие сорок, семьдесят, сто лет многого не успеешь, но они спешили, постоянно спешили. И только некоторые — те, в ком ещё слишком много осталось от того прошлого, от душ, вырвавшихся на свободу, — умудрялись находить свой покой. Дарнаэл любил слушать бойкую, мчащуюся вперёд дарнийскую музыку, часто останавливался, только-только заслышав грубое, хриплое пение военных — искреннее, с каплями тоски по дому и жажды победы.

Эта эльфийская идеальность его раздражала. Ни одно солнце не кажется красивым, когда тучи не пытаются его скрыть; ни один дождь не приносит облегчения, если он каждый раз одинаковый, такой прямой и тёплый — только чтобы земля могла напитаться влагой. В эльфийском государстве не было и капли честности — тут всё вылизанное, правильное, прекрасное. Если шторм — то без единой капельки солнца на небесах, если радуга — так уж без туч и без дождя, даже если это физически невозможно. Во всём этом не было ни капли искренности — даже привычное любование природой вызывало безмерное раздражение. И все эти острые уши, тонкие черты лиц — они казались Дарнаэлу до горького одинаковыми. Эльфам не хватало уродства — ни того, что будет вызывать отторжение, ни того, что заставит замечать красоту. Впрочем, что ж, он ошибался в этом — у них было много отвратительного и непривлекательного, просто древняя раса умудрилась отобрать это у своей внешности и полным букетом посеять в душах. Браво — лучшего шага от эльфов ждать и не следовало! Пусть лучше на клумбах растут сорняки, а под прекрасным храмом льются потоки холодного, осеннего дождя, чем на идеальных лужайках прогуливаются скрытые предатели — вот только почему-то во многом они, такие чудесные и высокоморальные, были со своим божеством несогласны.

И, признаться, он был рад, что эльфы существовали и до него. Рад, что во всех потоках своих воскрешений он рождался человеком, а не возвращался к своему истинному подобию. Потому что сейчас для Дарнаэла не было ничего противнее, чем вернуться в эльфийскую шкуру.

Он подошёл к краю ущелья — когда-то тут тоже плескалось море, но чары сделали своё дело — и вознесли ещё одну тонкую полосу земли. Сюда прыгали самоубийцы — не эльфийские, разумеется, обыкновенные, если их пускали на Ньевидд, сюда сбрасывали кости умерших недостойных эльфов; достойных, напротив, торжественно обращали пеплом над морем.

Что-то подсказывало Дарнаэлу, что недостойных эта лживая земля вот уж сколько лет не видела.

— Ущелье — замечательное место, чтобы прыгнуть, — послышался за спиной холодный раздражённый голос. — Вот уж не думал, что на рассвете встречу тут своего замечательного предка.

Дарнаэл обернулся, только сейчас заметив, что подошёл уже к самому-самому краю. Ему-то ничего бы не случилось, наверное, бессмертный так просто не погибнет, но одно только присутствие Шэйрана на скале, откуда так часто прыгают всевозможные самоубийцы, совершенно его не радовало.

— Я тут встретил свою любовь и тут умер, — проронил Дар. — В конце концов, имею право пройтись по местам былой славы. Меня куда больше смущает твоё присутствие тут.

— Ну, — хмыкнул Шэйран, — тут родилась моя магия. Судя по тому, как весь этот мир мечтает о скорой моей смерти, возможно, она отчаянно желает тут и умереть.

Он бросил холодный, злой взгляд на ущелье.

— Можно подойти и прыгнуть, — продолжил он. — И надеяться, что я умру быстрее, чем мои кости начнут собираться в кучу. Но, в конце концов, меня не затопили эти твои божественные кровавые рубины. Право слово, для опыта было бы куда полезнее хоть раз и вправду умереть. Да хоть от того меча.

Дарнаэл хмыкнул.

— Ущелье не позволит тебе исцелиться, — протянул он. — Это ведь придумали для убийства и одарённых эльфов тоже. Я просто перерожусь вскоре, но не хочется тратить уникальный шанс научить наследника своего замечательного дара.

— Я не хочу учиться.

— Что за глупость? — фыркнул Дарнаэл. — В тебе плещется такая магия! Ты просто обязан всему этому миру развивать её и становиться сильнее. И что ты сейчас мне заявляешь? Что не желаешь учиться?

— Моя мать ясно продемонстрировала мне, что толку от меня как от волшебника никогда не будет. А ещё, если судить по всему, что я видел, по тому, во что чары обратили Тэллавара, я как-то и не хочу.

— Тебе дарована небесами власть, — Дарнаэл сложил руки на груди. Дарована она была отнюдь не небесами, и он отлично об этом знал, но никогда и не думал, принимая решение насчёт наследования дара, что его драгоценнейший приемник будет так плохо относиться к своим же возможностям. — Воспользуйся ею. В конце концов, ты знаешь, что творится в твоей стране?

Рэй запрокинул голову, всматриваясь в небеса, словно спрашивая, зачем они вообще подарили ему эту силу. Он о ней не просил; в конце концов, с его родителями было бы куда спокойнее прожить безо всякого волшебства — просто не лезть на рожон и не желать устроиться на троне.

Дарнаэл Второй достаточно силён, чтобы править ещё лет сорок, а потом… а потом как уж сложится, Шэйран так далеко предпочитал не загадывать.

— Мне всё это не нужно. Единственное, чему ты можешь меня научить — как избавиться от дара и выжить. Вот и всё.

— Что за глупость! — возмутился Первый. — Что переменилось за одну короткую дорогу от моей гробницы до Ньевы, что ты уже ничего не хочешь?!

— О, — Рэй устроился на траве, свесил ноги в ущелье, будто бы собирался вот-вот оттолкнуться от поверхности и туда же свалится. — Ну, я, например, чуть не умер из-за того, что кто-то очень хотел получить мой дар. Ты ж бог! Лиши меня этих чар, лиши их Тэллавара, и пусть всё будет тихо и мирно!

— Я не могу.

Это прозвучало так серьёзно, что Шэйран аж повернулся к своему прадеду — или в каком колене бог приходился ему родственником?

— Не можешь? Ты ж создал этот мир! — фыркнул он. — Ты можешь всё!

— То во мне, — Дарнаэл скрестил руки на груди, — что создало этот мир, осталось там, наверху. В океане, в конце концов. Когда я возрождаюсь, я могу быть и всемогущим, но сейчас я просто лишённый чар, но не опыта эльф. И так повезло. Я редко обретаю свою истинную физическую форму, да ещё и со всей памятью, но, очевидно, пришло время. И пока ты — а больше этого сделать просто некому, — не вернёшь то, что украл Тэллавар, власти у меня не больше, чем в котах совести.