Заключенный

— Нет.

— Когда ты знаешь, что она твоя, Стоун… вся твоя.

Он замирает, сжимая мою шею, с пистолетом в другой руке. Он не хочет слышать это, но он на самом деле, на самом деле слышит. Я знаю, что то, что я делаю, — несправедливо, это как описывать шот отменного скотча алкоголику, который сдерживал себя на протяжении долгих лет, но он должен понять.

— Каждый раз, когда я думал убить ее или отпустить, я не мог сделать этого, потому что это чувствуется так чертовски правильно. И когда человек губернатора хотел пристрелить ее? Я был готов умереть за нее. И когда она голодна, или ей холодно…

— Прекрати это, — говорит Стоун.

Он сильный. Всегда таким был. Как и его имя (прим.ред. Stone с англ. — камень).

Нерушимый.

— Когда ей холодно, я тот, кто согреет ее. А когда она голодна? Когда мы были у Нейта, и я завязал ей глаза, я кормил ее черникой, выбирая лучшие из ягод… ты не знаешь каково это…

— Я знаю.

— Это не так, как с ними. То, что мы делали.

Он бросает на меня мрачный взгляд. Это еще одна вещь, которую мы не должны делать: говорить о том кровавом дне, когда мы восстали против наших похитителей. Жестокости этого.

— Это так же, как с ними, — говорит он. — Ты думаешь, это по-другому, потому что ты не держишь ее прикованной в подвале?

— Это другое.

— Я убью ее ради тебя. Это самая гуманная вещь.

— Помнишь, как ты совершил тот угон машины? — спрашиваю я. Он много раз совершал угон, но только один имеет значение, и он знает это. Тот, где горячая блондинка не успела быстро выбраться из машины, и он продолжал удерживать ее в заложниках достаточно долго, чтобы увезти на расстояние в часе езды от города, для встречи с Колдером.

Я знал, каково это было, из его рассказов об этом позже. Он не трогал ее, но и не дал ей уйти. Он кормил ее и заботился о ней.

— Каково это?

— Пошел ты!

Я давлю на него.

— Каково это?

Он молчит так долго, и мне кажется, что уже не ответит. Затем Стоун опускает пистолет.

— Ты знаешь, каково это, — шепчет он, наконец. — Хорошо, вот как это ощущается.

— И вот как было, когда ты взял ее в поездку.

— Твою мать, Грейсон!

— Мы не такие, как они. Она спасла мне жизнь, верно? Это показывает, что я не такой, как они. Я никогда бы не спас никого из них.

— Иисус, к черту!

Он отпускает мою шею и трет ладонью свое лицо.

— Она должна умереть. Разбуди ее и попрощайся.

Он указывает на свой девятиколиберный. Я не продумал до конца, как сильно ему нужно будет убить ее, как алкоголику, которому необходимо вылить бутылку в раковину. Необходимость поджечь и смотреть, как жидкость горит.

До сих пор так дерьмово от того, что те ублюдки сделали с нами. Чем бы Нейт не накачал меня, это усыпляет, и я не знаю, как долго еще смогу оставаться в сознании.

— Не делай этого, Стоун, не позволяй им выиграть.

— Не позволять им выиграть? Это ты только что сказал? Пошел ты!

Он приставляет пистолет к своему лбу и закрывает глаза.

— Мне просто нужно убить ее, когда она умрет, все станет так, как прежде.

Я дотягиваюсь и хватаю его за руку.

— Иди сюда.

Стоун шумно вдыхает, но он должен видеть, что я не ушел далеко. Ему нужно видеть, что я — это по-прежнему я, даже если у меня есть она.

— Они не выиграют, — говорю я. — Они, бл*дь, мертвы.

Я двигаюсь и освобождаю место для него, несмотря на то, что это причиняет мне адскую боль.

— Иди сюда.

Он падает возле меня. Он всегда был рядом, когда я нуждался в нем. Мы всегда поддерживали друг друга. Это наш кодекс.

Я проскальзываю рукой под его футболку, кладу ладонь ему на грудь, так, как мы привыкли делать это, чувствуя сердцебиение друг друга, как этот дурацкий клочок человечности, которую мы давали друг другу там, в подвале.

Мы не знали, как обычно вести себя там. Все тесно и близко, и странно сексуально, даже тогда, когда не должно быть таким. Прикосновение к нему причиняет мне адскую боль, но это ради Эбби.

— Скажи мне о планах. Я хочу знать, каковы они сейчас. Если ты поменял их.

— Я знаю, что ты делаешь, — говорит Стоун. — Отвлекаешь меня, но это не сработает.

Но, на самом деле, это работает.

Некоторые дети, когда расстроены, получают вкусное угощение или особенную игрушку, или любящие руки родителей. Друг у друга были только мы, разговаривающие о том, что мы сделаем с главным виновником, если доберемся до него. Мы знали, что наши похитители работали на кого-то. Лежать вместе, обсуждая, как бы мы пытали и убивали его, было как плюшевый медведь для нормального ребенка.

— Колдер по-прежнему хочет выколоть ему глаза?

— Нет, он поменял свое мнение, пока ты сидел. Он хочет выпотрошить его.

— Кто выковыривает глаза губернатора?

— Никто. Мы решили, что хотим, чтобы он видел все, что мы с ним сделаем. Мы заставим его смотреть фильмы, которые они снимали с нами, пока будем издеваться над ним. Еще Нейт сказал, что он слишком быстро умрет, если мы выколем ему глаза с очень большим энтузиазмом.

Я киваю, зная, что он использовал бы именно это слово — с энтузиазмом. Это слово Нейта.

— Ты по-прежнему отрезаешь ему яйца?

Он наконец-то смягчается.

— И запихиваю их ему в рот.

— Это что-то новенькое, — говорю я. Я могу только представлять, как они сидят, обсуждая это, может быть за пиццей и двадцатиоднолетним виски «Макаллан».

Когда мы впервые ворвались в это место, то нашли его спрятанным в отсеке в стене, и семеро из нас напились им. Он имел вкус свободы. Все еще имеет, когда мы пьем его.

— Ты по-прежнему убиваешь его, — говорит Стоун. — Это неизменно. Ты заслужил это право.

Я чувствую, как его сердцебиение замедляется. Он успокаивается. Хорошо. Стоун всегда был одним из тех парней, которым нужно подготовить себя к убийству, он не может убить хладнокровно. Не так, как Колдер.

— Он умрет героем, конечно, — рубит Стоун.

Наши похитители были отображены в средствах массовой информации невинными жертвами случайной расправы, и затем они получили любовь и хорошие похороны, и никто никогда не знал, что они сделали с нами.

«Кровавая бойня в мирном обществе», гласил один заголовок. Как будто наши похитители были жертвами или что-то в этом роде.