Замерзшее мгновение

«Мужчина — это космос», — сказал один из ее преподавателей. Это было на курсе базовых знаний по феминизму, который она посещала много лет назад. Она не поняла, что это значит, и была тогда слишком молода и не уверена в себе, чтобы спросить. Потом она перестала так основательно интересоваться женской сущностью. Часть знаний легла в основу ее личности. Часть она выбросила. Тем не менее в последние годы она иногда размышляла, что имел в виду преподаватель. И как будто бы нашла путь к правильному ответу. Космос — это факт, данность. Явление, не вызывающее сомнений в своем существовании. И естественно, рассматривающее себя только всерьез. Комиссар Кристиан Телль.

Наверное, ей следовало понять, что его рассердит ее нежелание поделиться с ним воспоминаниями того вечера. Он мог, конечно же, полагать, что имеет право на ее мучительные воспоминания. Она даже могла бы согласиться, что ей следовало забыть о неприкосновенности своей личности и поговорить с ним раньше, вместо того чтобы, как он это назвал, проводить частное расследование.

Исходя из этих рассуждений, она всерьез восприняла его разочарование. Она действительно вывернулась наизнанку, пытаясь объяснить, что происходило с ней в ту ночь. В прошедшие годы. В последнее время, когда она решила подождать с рассказом.

Но, черт возьми, он не слушал. Слишком занят, изображая раненого героя, которого предали.

Она могла бы забыть мрачные мысли о судьбе Мю. Воскрешенные воспоминания о той ночи не давали покоя. Ей никогда не избавиться от их холодных пальцев, хватающих за душу и бьющих по совести.

Чтобы вернуть душевное равновесие, ей необходимо действовать. Она поняла это. Обязательства по отношению к Кристиану Теллю исчезли в один миг, она теперь свободна в поступках и может идти к собственной цели. В компьютере у нее были наброски криминальной истории, начало романа и папка соседствовавшая с внушительным конспектом по этике и журналистике. Экзамен состоится через несколько дней а она еще не открывала ни одну книгу.

«Но, — подумала Сейя, — что же делает журналист, если не пишет?»

60

Охотничий домик явно давно не использовали. Он относился к усадьбе и был куплен вместе с ней, но Свен Мулин нечасто здесь бывал. Охота не слишком занимала его: он считал, что затрачиваемые физические усилия не стоят добытого мяса, особенно с тех пор как вступление в Евросоюз обеспечило дешевую альтернативу для большинства продуктов питания. Никакие сентиментальные соображения он при этом не принимал во внимание.

Веранда под крышей крыльца прогнила, а дверь намертво заклинило. Вечером, когда он приехал, ему даже нечем было ее открыть — у него не оказалось с собой инструментов, кроме перочинного ножа на связке ключей. А сук или острый камень, чтобы всунуть между дверью и порогом, в темноте не найти. В конце концов он обнаружил незапертое окно и втиснулся в него, шумно свалившись на пол. Сильный пинок с внутренней стороны заставил дверь открыться. После этого он несколько минут старался отдышаться.

Ему не хотелось нарушать тишину. Домик находился вдали от обжитых мест, и, насколько ему было известно, о нем вообще не многие знали: бывший владелец усадьбы вскользь упоминал об этом. Даже следы детских игр — безногая кукла и засохшая трава в кормушке — говорили о далеком прошлом.

Он крался по лесу, как загнанный зверь. Перед этим он под завязку загрузил пикап и оставил его на заднем дворе как ложный след, а сам выбрал другой путь. Ключ от соседского «сааба», как обычно, лежал на левом переднем колесе. Он был загнанным зверем, и если раньше, в окружении светлого и каждодневного, ему удавалось скрывать от себя этот факт, то теперь осознание пришло к нему с полной силой. Кто-то охотился за ним, и этому кому-то, вероятно, не составляло большого труда его найти. Он ведь никогда не предпринимал серьезных усилий, чтобы замести следы: пожалуй, и не думал, что это на самом деле понадобится.

То, что он на всякий случай покинул Улофсторп после несчастья, не слишком сильно вязалось с его страхом перед юридическими последствиями — он даже не был уверен, что речь идет о преступлении, думая об этом именно как о несчастье.

Скорее это стало бегством от воспоминаний, усиливавшихся всякий раз, как он видел обоих друзей детства, слышал их голоса или что-то другое напоминало ему о той кошмарной февральской ночи в окрестностях Буроса.

Он просто хотел убраться оттуда и не считал, что ему есть за что держаться. Дрожащие от беспокойства руки стареющих родителей и их навязчивая забота. Смешное жилище холостяка в подвальном этаже дома на самом деле та же детская. Скучная работа на складе. Он решил дезертировать: хотел жить сам по себе и завести семью.

С норковой фермой и с Ли он достиг своей цели. Он радовался. Несчастье почти забылось; как он и предполагал с переменой жизни оно казалось все более отдаленным. Оно относилось к оставшемуся в прошлом неудачливому юнцу и не имело отношения к кормильцу семьи, которым он стал.

Наутро после несчастья он заблевал весь коридор и лестницу в подвал, дрожал и рыдал, как ребенок. Родители никогда прежде не упоминали об этом происшествии, только сейчас отец скупо изложил факты, из которых сделал свои выводы. Не давая никакой оценки, словно это не имело бы значения, если бы нового мужа Лисе-Лотт Эделль и Пиля не убили с промежутком в несколько дней.

Он конечно, не думал, что дело дойдет и до него. В каком-то смысле время для этого крайне неподходящее: сейчас, когда он наконец-то чего-то достиг, когда ему было за что бороться. Теперь ему действительно придется бороться, он не смирится и не станет ждать, пока все дерьмо выплывет наружу. В некотором роде это совсем не плохо.

Каждый звук, доносившийся из леса, говорил ему, что все кончено. С наступлением темноты паника усилилась и не прошла с рассветом. Не выпуская из рук винтовки, он ползал по домику на четвереньках, не решаясь показаться в единственном окошке. Он боялся даже выйти в лес по естественным надобностям и использовал для этого одну из забытых детьми кормушек. Еда, которую он наспех захватил с собой, скоро закончилась.

Так можно было сойти с ума. Если, конечно, он не умрет раньше от голода.

В его мобильном не было часов, и он быстро потерял представление о времени. На дисплее телефона, стоявшего на беззвучном режиме, периодически высвечивался номер родителей, чередуясь со скрытым номером, который, как он предполагал, мог принадлежать полиции. Полицейские оставили сообщение на автоответчике, прося его немедленно связаться с ближайшим участком. Он понятия не имел, было ли это несколько дней или часов назад. Он не доверял полиции и не надеялся, что она сможет защитить его от сумасшедшего.

Вначале ему претила мысль о признании. Неизвестно, как в расследовании назовут его действия — убийством, участием в попытке изнасилования или отказом сотрудничать с полицией. Считается ли дело закрытым за истечением давности срока сейчас, по прошествии двенадцати лет? Он просто-напросто не хотел ворошить все это дерьмо.

Потом появился страх другого рода — примитивный. Первобытный ужас. Ему хотелось, чтобы полиция была с ним в охотничьем домике, когда он, покрытый холодным потом, трясся в своем спальнике, ожидая, что безумный мститель может в любую секунду распахнуть дверь и убить его. Он сидел с почти полностью разряженным мобильником в руке и уже собирался набрать номер экстренного вызова полиции, и тут пришла эсэмэска: