Замерзшее мгновение

С тех пор машины перекроили лес и тропинки стали неразличимы. Редкие деревья, оставшиеся после вырубки, явились жертвами ураганов, что придало местности еще более хаотичный вид.

Озеро находилось высоко, как и гора Стенаредсбергет. Теперь семьи местных жителей с детьми добирались туда на машинах, им приходилось ехать в объезд вниз, через поселок, и вновь подниматься по дороге Стура Эльшёвеген, а потом оставлять машины на специально устроенной парковке. Оттуда с пледами и корзинками для пикника нужно было пешком добираться до муниципального пляжа с вышкой для прыжков, трамплином и маленьким домиком для переодевания, где тонкая стенка разделяла мужской и женский отсеки.

Они с Мартином провели отпуск, теснясь на песчаном пляже со стороны Улофсторпа. На другом берегу озера виднелись скалы, спускавшиеся в воду со стороны Стенаред, — большие, гладкие, с овальной бухточкой, идеально подходившей для одного или двух загорающих. Они легко переплыли озеро и легли на камни, чтобы обсохнуть.

Там было глубоко. Дно только угадывалось сквозь водоросли, в некоторых местах протягивавшие свои скользкие щупальца до самой поверхности воды.

— Наверное, мы могли бы найти отсюда дорогу домой, — сказала как-то Сейя. — Здесь не должно быть очень далеко.

И тут же поняла, сколь нелепо было бы оставить и одежду, и машину на другой стороне озера, чтобы в купальниках пробираться по каменистой местности. Кроме того, Мартин любил удобство. Ей так и не удалось убедить его совершить путешествие с красной краской, чтобы отмечать дорогу, хотя она и настаивала. В конце концов, уже после его побега, она отправилась в путь с ведерком краски.

У нее ушел день, чтобы найти дорогу к озеру. Она вся исцарапалась, вспотела, был уже конец сентября, и она не собиралась купаться, но все равно искупалась. Ледяная вода обожгла ее уставшее тело.

Это была награда, и потом она пила кофе из термоса, сидя на горе и закутавшись в старую куртку с капюшоном. В первый раз за долгое время она чувствовала, как радость бурлит в груди, как легко, словно бабочка, бьется она вместе с сердцем. «Решиться быть одной», — подумала она. Решиться. По дороге домой она обозначала путь отметинами краски на стволах и камнях до тех пор, пока между деревьями не показался ее дом.

Она стала ездить верхом к озеру почти каждый день, после того как распилила и отнесла в стороны стволы деревьев, перекрывавших тропинку. Вскоре Лукас запомнил дорогу. Сейя отпускала повод, откидывалась назад в седле и погружалась в медитативное состояние, которого никогда раньше не испытывала. Дорога к озеру стала ее тайной, символизируя вновь появившуюся и пока еще неустойчивую внутреннюю силу. И, видит Бог, она в ней сейчас нуждалась.

— Ты так изменилась, — сказал Мартин незадолго до расставания. Она знала, что он говорит о ее безоговорочном принятии жизни в деревне и в доме. Сама Сейя едва решалась анализировать, почему испытала такое чувство, словно вернулась домой, — она ведь прожила всю жизнь в городе. Так что если она и не полностью счастлива, то, во всяком случае, склонна к счастью.

«Здесь возможно счастье», — претенциозно намалевала она на стене конюшни, над вешалкой для седел.

Один-единственный раз она побывала в той маленькой деревне на севере Финляндии, где родилась ее мать. Ей тогда было лет пять или шесть. Летнее тепло еще сохранялось в асфальте, когда их семья села в несчастный «сааб», чтобы выехать из Гётеборга. Сейя была одета как для ранней осени. Их встретила замерзшая земля, сырой холодный воздух, и бабушка Марья-Лена дала ей другую одежду. Это был первый и единственный раз, когда она встретилась со своей бабушкой. Сейя сперва отказалась от теплых вещей, хотела ходить в рабочей рубашке с закатанными рукавами, как папа: они оба думали, будто показать, что боишься мороза, значит, признать свою слабость. Только когда они отправились в лес, чтобы помочь на расчистке, он надел старый дедов комбинезон на подкладке, висевший на гвозде в сарае.

Дед умер за полгода до этого. Вечером мама тихо говорила в спальне о том, как же теперь бабушка будет справляться с усадьбой и со всей тяжелой работой. И с лесом, который со временем должен был по наследству перейти к единственной дочери. Лишь намного позже Сейя поняла, что мама хотела переехать обратно в Финляндию, но папа отказался. Очевидно, это всегда стояло между ними.

Теперь Марья-Лена умерла, а мама Сейи сдавала землю в аренду. Жилые дома приходили в негодность в местах, не имевших никакой ценности на рынке недвижимости. У Сейи остались лишь отрывочные воспоминания о бабушке и усадьбе: жилистая женщина в фартуке, с узлом волос на затылке; серый дом и большой сарай; снег в сентябре. И лес.

Но она помнила и другое. Теперь грусть охватывала ее при мысли о том, как сразу же изменилась мать, ступив тогда на замерзшую землю. Словно стылость мгновенно просочилась через подошвы и проникла в тело, словно холод пронизал бабушку Сейи до мозга костей и стал ее частью. У Марья-Лены все было отчетливо, каждое слово и каждое действие. Она одобрительно кивнула, когда Сейя просияла, получив разрешение ездить на тракторе на коленях у мамы. Это был единственный раз, когда Сейя увидела ее улыбку.

Она помнит то неожиданное благоговение, с которым смотрела на маму, когда та умелыми руками взялась за привычные дела в усадьбе. Залезала на трактор или гнала перед собой скотину со спокойными, решительными шлепками и окриками. Как женщина-ковбой, в своей стихии.

Мама Сейи прожила в Швеции тридцать лет, но все еще говорила по-шведски так, словно постоянно преодолевала невидимый барьер. Взвешивала каждое слово, чтобы оно вышло правильным. Все равно часто получалось неверно, сухо и неярко. По ней всегда было видно, что получилось не так, как она думала. Она была готова к недопониманию.

Сейя ни разу не ездила в Финляндию, став взрослой. Нет, один раз ездила. На экскурсию в Хельсинки с классом, когда училась в старшей школе. Если поблизости не было Ярму, который, единственный в классе, знал финский лучше ее, она переводила все вывески и меню в «Макдоналдсе».

Сейя рассмеялась, когда Лукас громко заржал, почуяв конюшню, ослабила повод и вытащила ноги из стремян. На короткое мгновение она почувствовала, что на сердце стало легко.

И тут увидела крышу. Когда на деревьях не было ни листвы, ни снежных шапок, новая крыша дома Оке и Кристины Мелькерссон из красной черепицы просвечивала сквозь ветви. Она отвела взгляд, словно отрицание неприятного чувства способно его прогнать. Не думая о Мелькерссоне, она могла бы сделать вид, будто в тот день ее не было с ним.

Это, конечно, несправедливо, но с того самого момента, как она увидела мертвого мужчину, распростертого на гравии, дискомфорт, пришедший на смену первому шоку, возникал при одной только мысли о соседе. Хотя виноват он был лишь в том, что разбудил ее тогда и, не имея в виду ничего дурного, поехал с ней в мастерскую Томаса Эделля.

И там было имя. Оно пробуждало чувство уязвимости и неопределенной вины, которую она до конца не признала, от которой избавилась, объясняя это тем, что была слишком молода, слишком не уверена в себе. Кроме того, она по-прежнему сомневалась. Она даже не узнала это лицо: оцарапанное о землю, перекошенное от боли и предсмертного страха.

И это очевидно: прошло много лет. Долгие годы, в течение которых можно было забыть старое, передумать, очистить, похоронить, примирить, бросить вызов неприятным мыслям и притерпеться. Так, как это делают. И она, как уже говорилось, была так молода. Многое из того времени исчезло — люди, воспоминания — в муках похмелья и переосмыслении.

15

Телль налил себе еще одну чашку кофе из термоса, который Бернефлуд вытащил из каких-то закромов в отделении полиции. Красный подсвечник старой работы также стали использовать снова — теперь он горел на пару с люминесцентной лампой.