Замерзшее мгновение
Шрифт:
Старе вздохнул и два раза быстро провел рукой по волосам. Они встали на его голове как плюмаж.
— Если быть откровенным…
— Неужели вы еще не поняли, что должны говорить откровенно?
— …то Ларс Вальц был недостаточно хорошим фотографом, чтобы терпеть такие неудобства.
— Неудобства?
— Он был довольно специфическим человеком. Надеюсь, вы понимаете, что мне претит плохо говорить о покойном, — иначе я сразу упомянул бы об этом.
— Если бы все рассуждали как вы, господин Старе, то мы не смогли бы выполнять свою работу. Так что давайте без околичностей, я не могу сидеть с вами целый день. И вы со мной тоже, как уже сказали.
— Он был импульсивным. Называл свои причуды свободой художника и вообще
— А подробнее?
Старе развел руками.
— Тот тип работ, о котором мы говорим, очень конкретный по форме. Общественная информация. Никаких отклонений. Вальцу сложно было принять это. Он хотел все делать по-своему.
— А когда ему не давали?
— Тогда он приходил в ярость. — Он пожал плечами. — Скандалил, хлопал дверьми — наверное, считал себя эксцентричным, но это было просто невозможно. Кроме того, он запрашивал слишком много. Не было никакого резона нанимать его снова. Как я говорил, мы брали его только как фрилансера и не имели перед ним никаких обязательств. Но что между нами была вражда — это, мне кажется…
— О’кей, я понял.
Бернефлуд поднялся и застегнул куртку. В душе он сожалел о том, что люди вообще и жертвы убийств в частности редко настолько однозначны, как можно подумать в начале расследования убийства. Всегда появлялся кто-то разрушавший сложившееся представление.
— Спасибо, что уделили время. Я сам найду дорогу.
Он должен был успеть купить эти петли.
20
Немного холодный и пасмурный, но все равно такой любимый праздник. Рождество снова становилось разочарованием для детей — лил дождь, по тротуарам текли ручьи и стекали в колодцы. Телль сменил радиоканал, чтобы не слушать про священную ночь.
Парковка отделения полиции была освещена, как сцена, мокрые машины блестели, отражая свет. Необходимость в таком излишне мощном освещении была вызвана целой серией повреждений и взломов машин на парковке для сотрудников. Пару раз взламывали замки, но в основном речь шла о некоем символическом вандализме: лозунги, написанные красным спреем, вмятины и царапины, сделанные битой или ключом.
Не так-то просто было решиться на подобное на территории полиции. На улице Сконегатан тебя можно было заметить в любое время суток. Учитывая количество машин в городе, оставалось только предположить, что вандалов привлекала именно принадлежность этих автомобилей полицейским.
Однажды Телль забрал парня лет шестнадцати, бросавшего булыжники в полицейских во время яростной антирасистской демонстрации. Он поразился убежденности того юнца. Подумал о своей беспорядочной юности и понял, что никогда в жизни ни в чем не был так уверен, как эти подростки. Они готовы были драться за свои принципы. Втайне Теллю нравилась эта несокрушимая вера, хотя как полицейский он обязан был предотвратить появление групп, попирающих закон.
— Они хотя бы во что-то верят, — сказал он в столовой, в то время как центр города разорили, словно во время войны, после тридцатого ноября, когда проходили демонстрации и антидемонстрации. Высказывание не было обращено ни к кому конкретно, но спровоцировано ограниченными комментариями Бернефлуда о коммунистическом сброде.
Не только Бернефлуда, но и других ужасало отсутствие у молодежи уважения к общественным институтам, финансируемым за счет налогоплательщиков из поколения родителей этих молодых людей. Средства массовой информации тут же очернили политическую позицию, олицетворявшую разрушение. Сама идея социализма стала синонимом банды кровожадных безумцев в масках.
Телля поддержала Бекман, отвергавшая примитивизацию политических стремлений и способов их достижения.
Бернефлуд раздраженно фыркнул.
— Это мы, обычные работяги, содержим их: сначала выплачивается социальное
пособие, чтобы этим ублюдкам не нужно было работать, а потом их следует еще и поддержать, когда им пришла охота разгромить полгорода, за что общество должно заплатить еще несколько миллионов. Я тоже иногда бываю в ярости, но, черт возьми, не бью из-за этого стекла.Бекман тяжело вздохнула.
— Не преувеличивай, Бенгт. На эту молодежь вряд ли расходуется социальное пособие. Это молодые люди из среднего класса с политкорректными, интеллектуальными родителями из поколения хиппи, знаешь — дети тех, кто обнимал деревья, а теперь вырос и получил хорошую работу. Вот эти анархисты тоже получат образование и вдруг обнаружат, что они, как и все, купили таунхаус — только немного позже. Как еще молодежь должна проявлять свой протест, если не хуже, чем мама и папа?
— У тебя, кажется, есть личный опыт, — пробормотал Бернефлуд. — Голову даю на отсечение, что ты была одной из тех, кого я растаскивал в семидесятые. В длинном сарафане и сандалиях. Или, прости, может, ты слишком молода для этого.
Он грубо захохотал, но попытался смягчить разговор, поняв, что перешел границы.
— Я только хочу сказать, что у нас нет средств нянчиться с людьми, которые ничего не приносят обществу. У нас нет денег даже на школы, детские сады и дома престарелых. Кажется, чтобы получить помощь государства, нужно быть или эмигрантом, или преступником. Вот у меня есть двадцатипятилетний сын, который живет дома, в подвальной комнате, без шансов приобрести собственную квартиру. Черт побери, я уверен, что если бы он был менее разумным, то ему бы уже дали и жилье, и социальное пособие, и все это дерьмо. Куда же деваться обычным, честным шведским детям?
Бекман удалилась в свою комнату. Телль уже не помнил, продолжил ли он сам тогда полемику с Бернефлудом или, как случалось чаще всего, позволил раздражению слегка подняться, пока оно само не испарилось. Иногда обмен мнениями отнимал слишком много времени и энергии. По крайней мере Телль убеждал себя, что это именно так.
Он услышал шаги у своей комнаты и машинально посмотрел на часы. Двадцать минут седьмого. Мысли крутились вокруг Бернефлуда, и он был почти уверен, что именно тот и появится в дверях, поэтому удивился, когда в комнату заглянул Карлберг. Потом это показалось Теллю весьма логичным. Был вечер в канун Рождества. Какой нормальный мужчина, имеющий жену и детей, пусть даже взрослых, предпочел бы остаться на работе, чтобы просматривать отчеты или просто стоять у окна и пережидать дождь? Телль разрешил своим коллегам ехать домой и праздновать Рождество уже несколько часов назад.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он, и Карлберг пожал плечами.
— Домой. Счастливого Рождества, — нарочито сурово сказал Телль.
— И тебе.
Карлберг исчез. И Телль вдруг понял, что еще даже не думал о том, как провести канун Рождества. Правда, каждый год старшая сестра Ингрид неизменно приглашала его на огромную виллу в Унсале.
Став взрослыми, брат и сестра общались не слишком часто. Главной причиной тому был мужчина, за которого Ингрид вышла замуж еще в юности, — на взгляд Телля, довольно несимпатичный и хвастливый биржевой маклер, который в своих операциях с ценными бумагами не всегда держался в рамках закона.
Телль не знал, чего боится больше: Ингрид знает о делишках мужа, но не считает возможным вмешиваться из-за того достатка, который имеет, или слишком слепа и не понимает, что творится в конторе мужа.
Как бы то ни было, но обе альтернативы настолько подавляли Телля, что он посещал дом сестры лишь на Рождество, когда их с теряющим разум отцом приглашали туда и они сидели на кричаще дорогой мебели, подчеркивая щедрость и доброжелательность хозяев. Это претило ему. Совершенно очевидно, именно по этой причине он по-прежнему не мог оторваться от своего стола, хотя в других рабочих кабинетах отделения уже давно погас свет в преддверии рождественских праздников.