Замерзшее мгновение

Раньше, после того как Мю переехала, но до обмена квартиры, у Сульвейг вошло в привычку каждый день заходить в бывшую детскую дочери. Просто посидеть немного на краешке кровати, может, посмотреть на афишу или выкурить сигарету, открыв окно.

Ей было сложно привыкнуть к новому. Нехватка места. Не только ограниченное пространство, но и явное отсутствие признаков, что здесь жила девочка-подросток, — вещи Мю пришлось отнести на чердак. Только в одном из ящиков секретера лежали несколько рисунков и потрепанных книжек, которые дочь любила в детстве. Выброшенные украшения и одежда. Сульвейг редко отпирала ящик и листала блокнот с эскизами, вдыхала запах платья, которое Мю надевала на окончание какого-то класса. Но это случалось. В какие-то периоды она разговаривала с Мю по телефону почти каждый день и могла поймать себя на мысли, что думает о дочери как о любимом человеке, которого ей не хватает. Словно бы она умерла, а не просто переехала.

В первый раз Мю сообщила, что уходит из дома, когда ей исполнилось пятнадцать. У нее, естественно, не было ни своего жилья, ни собственного дохода — она собиралась жить у старшей подруги, у которой появилась квартира в городе. Подруга предложила Мю платить за квартиру, только когда у нее, со временем, появится какой-нибудь доход — это не играло роли, поскольку квартира все равно была по социальному найму.

Внутри Сульвейг все перевернулось. Не считаясь с логикой, она хотела силой удержать упрямого ребенка. Но вместо этого замкнулась и молча сидела в своей комнате, пока Мю паковала вещи. Достаточно вместительным оказался только чемодан с Винни-Пухом, оставшийся из детства Мю. Ночью чемодан стоял в темном коридоре, излучая злобу, которую дочь надела на себя как панцирь, чтобы защититься от боли Сульвейг.

Она помнит, как встала на рассвете в день переезда. Нашла ключ от детской, лежавший на старом месте с тех пор, когда дети были маленькими и существовал риск, что дверь может захлопнуться изнутри. Старый замок не желал поддаваться, и она испугалась, что Мю проснется от шума. Она долго стояла, приложив ухо к двери и слушая спокойное дыхание дочери с характерным тихим попискиванием — у нее были слишком узкие носовые проходы, — и по телу разливалось спокойствие.

Она на цыпочках отошла и села на диван. Забравшись в угол, Сульвейг смотрела, как свет луны, проникая между жалюзи, наносит полосатый узор на ее бирюзовый халат. Она долго сидела, переживая освобождение. Луна зашла за тучи, и сначала стало темно, а потом все светлее — начинался день. Когда через стенку донесся сигнал соседского будильника, она прокралась к комнате Мю и отперла дверь.

И хотя на следующий день голова у нее разрывалась от тысяч монотонных звуков, воспоминания о лунной ночи вернули ей ощущение контроля, которое помогло справиться с одиночеством в ближайшие недели. Она убедила себя, что единственная причина, по которой девочка уходит из дому, — ее материнское решение на мгновение выпустить ее, чтобы она могла попробовать свободный полет. Она вернется, и Сульвейг встретит ее с объятиями и утешениями. Она даст Мю понять, что знает, насколько опасен внешний мир. Сульвейг уже пережила его жестокость. Разница в том, что тогда она была совсем одна.

Мю никогда не останется одна. В этом Сульвейг была убеждена и сейчас, и в ту ночь, когда в первый раз держала дочку на руках, в крови и жидкости из собственной утробы. Она никогда не предаст, всегда будет рядом со своим ребенком.

Девочка забрала ее сердце, и осознание этого одновременно и согревало, и причиняло боль. В первый раз она ощутила себя полноценным человеком, переполнилась гордостью: даже если ничего в жизни не достигнет, она уже является матерью. А когда акушерка положила Мю Сульвейг на грудь и она, измученная долгими родами, увидела это красное сморщенное личико, огромная любовь и ответственность вызвали у нее припадок. Позвали врача, который дал ей настолько сильное успокоительное, что Мю пришлось несколько дней после этого кормить из бутылочки. Через пару лет, когда на свет появился Себастиан, она была лучше подготовлена.

Себастиан был слабым утешением в отсутствие Мю. Не потому, что с ним или с их отношениями что-то не так. Они были близки. Но с девочкой, ее первенцем, все складывалось по-другому. В лице Мю она всегда видела себя. Они так похожи. Еще с тех пор, как Мю лежала в колыбели, все замечали, что они похожи как две капли воды. Это было даже смешно.

После той первой попытки Мю переехать из дому — она вернулась через три недели с винни-пуховским чемоданом, битком набитым грязным бельем, — мать и дочь снова и снова переживали ту же травму. С каждым разом эта мука становилась немного легче. Наверное, так и должно быть. Мю жила несколько недель в каком-нибудь коллективе, потом с кем-то там ссорилась и снова возвращалась в детскую. Мю встретила парня, имевшего свою квартиру, и жила у него, пока их отношения не прервались И она в слезах не вернулась к Сульвейг. Она всегда возвращалась, и, наверное, поэтому Сульвейг удавалось справляться с их постоянными разлуками. Она стискивала зубы и старалась жить с Себастианом как обычно, ожидая, что в один прекрасный день Мю снова появится на пороге.

Вечером накануне того, как Мю села на поезд и поехала в Высшую народную школу, у них случилась одна из тех ссор, которые заставляют соседей стучать в стену. Хотя Мю в своих письмах и пыталась потом исправить самые злые реплики, слова прочно засели в сознании Сульвейг. Такое глубокое унижение не забудется никогда.

Если уж совсем начистоту, то обмен квартиры преследовал не только практические цели. Пособие по болезни было, конечно, небольшим, но за старую четырехкомнатную квартиру не нужно было много платить и она могла бы остаться жить в ней — по крайней мере до тех пор, пока сын тоже не переедет из дому. Нет, это какая-то необъяснимая жажда мести заставила ее быстро сменить место жительства. Сульвейг была ранена в самое сердце и думала, что если уж девчонке кажется настолько невыносимым жить дома вместе со своей эгоцентричной, больной, душащей паразиткой матерью — «ты, как дурно пахнущее, мокрое одеяло на мне, не даешь дышать», — то Сульвейг позаботится, чтобы она уже не передумала. И когда она вернется с извинениями, поджав хвост, будет уже слишком поздно. Она поймет, что ее мать тоже человек, со своими чувствами и собственной жизнью. Она увидит, каково это — справляться со всем самой.

Злость постепенно прошла, притупилась обида на резкие слова.

Мю так и не вернулась домой с грязным бельем. В этот раз она переехала насовсем, а появившись в маленькой трехкомнатной квартире с диваном в гостиной, она словно была в гостях у Сульвейг и Себастиана. А их жизнь шла своим чередом.

Это было неплохо. Во многом все стало по-другому, когда они переехали из Рюдбухольма в Норрбю. Более стабильно. По крайней мере на какое-то время прекратился этот монотонный гул в ушах, как по волшебству, и Сульвейг смогла сократить количество снотворного и другого лекарства, которое принимала в периоды обострения.

Себастиан был в том возрасте, когда хочется постоянного общения; ему исполнилось тринадцать, и он начал приводить домой приятелей. Маленькая прихожая заполнилась ботинками сорок четвертого размера. В квартире грохотала музыка, не дававшая Сульвейг сосредоточиться на чувстве покинутости. Себастиан был парень, подросток — в том смысле, что ему не требовались ее вопросы и проявления нежности.

Она утешала себя — хорошо, что у него появились друзья. Он всегда был так одинок. И хотя у него уже не было столько времени для нее, она все равно остается его матерью, как бы он ни пытался отдалиться. Она, наверное, самый важный человек в его жизни. Если верить исследованиям, он наверняка выберет себе женщину, своим поведением и даже, внешне похожую на нее. Повзрослев, он оценит — оба ее ребенка оценят — все, что она сделала для них. Как она пожертвовала собой.

— Мама!

Сульвейг медленно обернулась к двери. Переход от одиночества к необходимости общаться с другими людьми занимал много времени. И с годами становилось только хуже.

— Мама.

Себастиан уже принял То Самое Выражение, которое ей сильно не нравилось. Заставляло чувствовать себя маленькой перед своим собственным ребенком. Оцениваемой. Словно он воображает, будто владеет каким-то тайным знанием о своей матери, которая не только намного его старше, но и выносила и родила его. Почему у него есть право беспокоиться?

Сульвейг ненавидела фальшивое беспокойство. Она так часто сталкивалась с ним. Будучи ребенком, видела его у работника отдела социального обеспечения, у приемных родителей. Став взрослой — в быстрых движениях врачей, листавших ее больничные карты. В страховой кассе, у воспитателей в садике, у классной руководительницы, у родителей друзей детей; всегда эти склоненные набок головы, в которых на самом деле только одно: порицание.

«Мы беспокоимся о тебе, Сульвейг, мы хотим знать, справишься ли ты». То есть: мы считаем тебя жалкой, плохой и ни на что не годной. Но разве она не показывала им, что справляется? Она справлялась и была отличной мамой своим детям: полной любви, заинтересованной. Она была с ними в отличие от многих современных родителей, думающих только о себе и своей карьере.