Занавес приподнят
Шрифт:
— Приготовиться к выходу! Быстро!
«Вот и начинается расправа, обещанная инспектором Солокану», — подумал Томов и едва выговорил:
— Я… готов.
— С вещами. Со всем, что у тебя есть!
— С какими вещами? — удивленно спросил Томов. — У меня ничего нет…
— Тогда пошли… Живее!
— Совсем?
— Да-да, совсем.
Когда первый охранник торопливо вел подследственного Томова по коридорам тюрьмы, со всех сторон и этажей уже неслись крики политических заключенных:
— Тре-бу-ем про-ку-ро-ра!
— Объ-яв-ля-ем го-ло-дов-ку!
Томов знал, что этот протест вызван исчезновением товарищей Никулеску и Когана. Знал он, что вот так же самоотверженно и дружно заключенные-коммунисты станут протестовать, когда узнают о новой расправе, уготованной
В канцелярии, однако, его ни о чем не спросили и ничего ему не сказали, а сразу же передали жандарму вместе с большим желтым пакетом, прошитым суровыми нитками и разукрашенным сургучными печатями и красными штемпелями. Жандарм тут же вывел Томова в коридор, передал другому жандарму, под охраной которого уже стояла небольшая группа заключенных, и вышел во двор узнать, прибыла ли машина.
Улучив момент, когда оставшийся жандарм, не спеша прогуливаясь по коридору, отдалился от группы, Илья чуть слышно спросил соседа, пожилого человека в полосатой арестантской одежде:
— Куда нас?
— Меня в Дофтану, доотбывать срок… А тебя?
В ответ Илья выразительно пожал плечами.
— Не спрашиваю, кто ты, — продолжал его сосед в арестантской одежде, — политический или уголовник, но хочу, чтобы ты знал и передавал, кому только сможешь… Тюремщики убили товарища Когана еще две недели тому назад и тайком схоронили его, а теперь, мерзавцы, врут, будто он покончил с собой… А второму товарищу — Никулеску — выбили единственный зрячий глаз, и теперь он совсем ослеп. И тоже брешут, гады, будто виноват в этом он сам. Он, дескать, где-то оступился, упал и прочее вранье… Запомни, братец, — Коган и Никулеску! Не забудешь?
Не глядя на соседа, Илья зло прошипел:
— Сволочи!.. Не беспокойтесь, не забуду…
Заключенный пристально посмотрел на Томова и спросил:
— Ты… коммунист?
Ответить Илья не успел. Со двора вернулся жандарм и увел часть узников, в том числе пожилого соседа Томова. Вскоре жандарм вернулся за другими заключенными. Вслед за ними второй жандарм вывел Томова во двор, где стояла тюремка — «дуба». Из окон здания послышались выкрики:
— Да здравствует солидарность!
— Да здравствует компартия Румынии!
— Да здравствует Советская Бессарабия!
Жандарм ткнул дулом карабина Томову в спину и спросил:
— Не тебя ли это наши братцы-румынчики провожают? Ты ведь из Бессарабии?!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Хаим Волдитер не стал искать и дожидаться Ионаса, чтобы вместе добираться домой. Было уже за полночь, когда он вышел во двор.
— Хаймолэ! Ты куда? — откуда-то из темноты вдруг окликнул его Ионас. — Не уходи. Слышишь?
В стороне возле забора рядом с Ионасом Хаим увидел Давида Кноха и шофера Соломонзона. «Интересно, — подумал Хаим, — зачем тут околачивается шофер? Ведь суббота наступила еще с вечера… Что-то нечисто дело…»
— Следуй за нами! Не отставай, Хаймолэ! — тоном приказа произнес Нуци, проходя вперед с Давидом Кнохом. Шофера с ними уже не было.
Хаим послушно поплелся вслед за Ионасом и Кнохом по незнакомым темным улочкам и кривым переулкам. Он пытался разобраться в ворохе тревожных мыслей и чувств, переполнявших его в этот вечер. Все, что он слышал и видел на конспиративном собрании, созванном по случаю прибытия представителя «еврейского агентства для Палестины» и какого-то гостя, тоже из Америки, резко нарушило состояние относительного душевного равновесия, в котором он пребывал последнее время. Прежде, в дни прохождения «акшары», Хаим скептически относился к утверждениям сионистских проповедников о кровном братстве и единстве разбросанных по всему миру евреев, братстве, будто бы существующем независимо от материального благосостояния, культурного развития и положения в обществе каждого из них. Никогда и прежде он не обольщался посулами сионистских зазывал-вербовщиков обрести райскую жизнь на «земле обетованной». Не вдохновляли его их призывы к борьбе за воссоздание
«великого еврейского государства». Но если прежде все это он выслушивал равнодушно, без внутреннего волнения, помышляя лишь о том, чтобы, переселившись на чужбину, изображаемую сионистскими соловьями земным раем, избежать нависшей угрозы фашистского концлагеря, то теперь в нем словно что-то надломилось. Сильнее, чем когда-либо, он ощутил, что не было, нет и не будет у него братского родства с Соломонзоном, Штерном и им подобными. Очевиднее стала для него эфемерность надежды обрести здесь, в Палестине, пусть не райскую, но хотя бы просто спокойную трудовую жизнь. Наконец он понял: как десятки тысяч других евреев-бедняков, он стал жертвой гнусного обмана. Обман и клевета, шантаж и провокации — словом, все отвратительные методы и способы, вплоть до убийства из-за угла, возводимые фашистскими идеологами в некую доблесть и добродетель чистокровных арийцев, присущи и сионистским деятелям и оправдываются ими с величайшим усердием.Хаим не заметил, как они повернули на улицу, где в особняке размещалось экспортно-импортное бюро. Сейчас все окна дома были тщательно закрыты и зашторены так, что ни единый луч света не проникал наружу.
Войдя в дом, Ионас пошептался о чем-то с Кнохом и предложил Хаиму остаться в холле первого этажа, никуда не уходить.
— Не вздумай открывать окно или поднимать жалюзи… Вообще ничего тут не трогай, — торопливым шепотом наставлял он Хаима, уходя на цыпочках вслед за Кнохом по узкому коридору, в который, как на судне, с той и другой стороны выходили двери кабинетов. В дневное время в них находились служащие бюро. Теперь двери были закрыты, и трудно было заключить, есть кто-нибудь за ними или нет…
Хаим стоял некоторое время посреди слабо освещенного холла, озираясь по сторонам. Ни с улицы, ни с верхнего этажа сюда не доносилось ни единого звука. Безотчетный страх закрадывался в его душу, томило предчувствие недобрых событий, соучастником которых он становился помимо своей воли, вопреки своему желанию. Он был готов отказаться от службы в экспортно-импортном бюро, лишиться всех полученных привилегий, только бы избавиться от этого ощущения нарастающего страха, от которого он бежал из Румынии.
Поймав себя на этих мыслях, Хаим вздрогнул. Ему почудилось, что он не один в этом просторном и пустынном холле, что за ним кто-то следит. Он тотчас же придал своему лицу выражение полного спокойствия. Заложив руки в карманы, медленно прошелся по холлу, подошел к длинному узкому дивану из светлого дерева с инкрустацией, искусно выполненной умельцами. Здесь он остановился, делая вид, будто с интересом рассматривает это произведение искусства, огляделся: в холле никого, кроме него, не было.
Присесть и отдохнуть Хаиму не пришлось. В открытых дверях коридора показался Ионас. Приложив палец к губам, он поманил Хаима к себе и жестом предложил следовать за ним.
На цыпочках прошли они коридор, осторожно ступая, поднялись по крутой винтовой лестнице на второй этаж и, миновав широкую дверь в матово-стеклянной стене вошли в продолговатую комнату — приемную.
Снова приложив палец к губам, Нуци осторожно присел на стул у самой двери, ведущей в кабинет Соломонзона, и кивком указал Хаиму на стул по другую сторону двери. Отсюда отчетливо был слышен знакомый энергичный голос. Хаим тотчас же признал его обладателя. Это говорил седой представитель «еврейского агентства для Палестины».
— Вы, сионисты, считаете, что иудейский народ избран богом, — слышалось так ясно, словно говорящий был рядом. — Мы, национал-социалисты, утверждаем, что только немецкий народ является наиболее полноценным из всех народов, населяющих земной шар.
Хаим испуганно вытаращил глаза, точно его пинком разбудили ото сна. Не веря ушам своим, он вытянул шею, затаил дыхание…
— Вы, сионисты, говорите о превосходстве своего народа над всеми прочими народами; мы, национал-социалисты, утверждаем то же в отношении немцев. Вы, сионисты, во всех своих суждениях и делах опираетесь на концепцию исключительности вашего народа; мы, национал-социалисты, опираемся на аналогичную концепцию исключительности немецкого народа как принадлежащего к высшей расе.