Занавес приподнят
Шрифт:
Созерцая эту довольно нудную церемонию, Хаим поражался, как это юноша не запутывается в дебрях древности, насколько он все зазубрил. Невольно вспомнилось, как в день его, Хаима, совершеннолетия он точно так же старался четко отвечать, восторженно смотрел на раввина, почитая его чуть ли не за самого бога!.. «Знал бы этот юнец, — думал Хаим, — что это его «божество» приехало в ночь на субботу в автомобиле черт знает откуда, да еще с револьвером, как у чикагских гангстеров!.. Что бы он тогда сказал?!»
Хаим не заметил, как церемония подошла к концу. Он понял это, увидев, что хромой шамес складывает свой талес в потертую бархатную сумку. Но раввин оставался на месте. Тем временем отец паренька достал сверток, извлек из него один
Первым поднял рюмку раввин. Закатив большие глаза, он произнес положенную в таких случаях молитву «бруху», благословляя плоды, из которых делается этот винный напиток.
— Благослови, господь… плоды винограда!.. — протянул он нараспев и опрокинул содержимое рюмки в рот. Закусывая лейкехом, раввин выразил пожелание свидеться всем в самом скором времени на обетованной земле.
— Аминь!
— Аминь! — ответили в тон раввину верующие.
В полдень Бен-Цион Хагера и Хаим вернулись домой. Пожалуй, никогда прежде Хаиму не доводилось видеть такого изобилия яств, какое красовалось на праздничном столе раввина. Тут были рубленая сельдь с грецкими орехами, мятые крутые яйца с куриным жиром и шкварками, паштет из печенки с зарумяненным луком, «пецэ» из куриных ножек, горлышек, крылышек, пупочков и прочих потрохов, залитых соусом из взбитых желтков, растертого миндаля и вина и разукрашенных кусочками лимона. В центре стола возвышалось внушительного размера блюдо с тертой редькой, пропитанной гусиным жиром и корицей. Без этого любимого Бен-Ционом блюда не обходился ни один субботний обед. В глубокой тарелке были знаменитые кипрские пельмени, начиненные дважды пропущенным через мясорубку куриным филе. И наконец, фаршированная рыба с застывшей темно-бордовой от свеклы юшкой! Коронное кушанье праздничного обеда приготовила сама Циля, об этом свидетельствовал забинтованный палец на ее руке.
Все были в сборе. Улучив момент, когда тетя Бетя остановилась одна у окна, Хаим подошел к ней и сообщил об исчезновении Ойи. Оказалось, что фельдшерица знает о случившемся. Хаим поразился спокойствию, с которым старушка встретила его сообщение. «Неужели и у нее нет сердца?» — с горечью подумал Хаим, отойдя от фельдшерицы.
Все разместились, но к трапезе не приступали: ждали, когда раввин усядется в свое огромное потертое кресло.
Хаим взглянул на самодовольное лицо Бен-Циона и вспомнил лубочную картину, найденную им несколько лет назад на чердаке дома. «Снять бы с реббе его штраймел [22] , — подумал он, — и как две капли воды — Гришка Распутин!»
22
Обшитая мехом бархатная ермолка.
Бен-Цион Хагера был доволен — все шло как по писаному: Ойя исчезла, Хаим, как видно, смирился с этой утратой, и обед был приготовлен на славу. Чуть слышно реббе напевал подходящую для субботней трапезы мелодию «Змирес», но едва он успел положить себе ложку редьки, как в распахнутом окне показалась черноволосая головка мальчика — слуги Стефаноса.
— Добрый день! — громко произнес мальчик, переступив порог. Он хотел было что-то сообщить, но раввин остановил его и, медленно поднявшись, удалился в прихожую. Тотчас за ним вышла и Циля. В столовой наступила тишина.
Хаим, взглянув в окно, увидел, что Циля побежала в конец двора, где стоял флигель, юркнула в дверь, выскочила и тотчас же скрылась за дверью сарая.
«Что ей там нужно?» — удивился Хаим. Подойдя к окну, он услышал приглушенный голос Цили:
— Там ее нет! Я все облазила…
Хаима поразила догадка: ищут Ойю.
В столовую вернулись Бен-Цион и Циля. Оба были явно расстроены, хотя всячески старались скрыть это. Сели за стол.
Вдруг одна за другой младшие дочери раввина стали прыскать от смеха. Бен-Цион окинул их свирепым взглядом. Девчонки затихли и не отрывали глаз от тарелок. Старшая дочь, как бы в защиту сестренок, после некоторого колебания робко сказала:— У Цилечки чалма в паутине…
Девчонки не выдержали и снова рассмеялись, на этот раз уже во весь голос. Циля моментально глянула в зеркало. Лицо ее побледнело. Сконфуженная, она убежала в соседнюю комнату.
— Паутина на голове — хорошая примета! — сказала в угоду раввину фельдшерица. — Быть мне так здоровой, как я говорю сущую правду…
Раввин одобрительно кивнул головой, и его пышная борода поднялась вверх и опустилась. Но и он встал из-за стола и прошел в комнату Цили. Бен-Цион опасался, как бы любимая дочь не разревелась от обиды: паршивые девчонки посмели смеяться над ней!
— Вы вот смеялись, а паутина на голове знаете что означает? — продолжала фельдшерица. — Не знаете, а я скажу: это венец!
Девчонки замерли.
— Увидите! Мы еще так топнем у Цилечки на свадьбе, что земля затрясется! — с задором произнесла тетя Бетя и многозначительно толкнула локтем сидевшего рядом холуца. — Правду я говорю, нет?
Хаим не выдержал и тихо шепнул старушке на ухо:
— Держите крепче, не то ее могут выхватить…
Фельдшерица поперхнулась и ничего не ответила. Вернулся раввин и следом за ним Циля. Все, кроме холуца, принялись за еду. Бен-Цион стал перебрасываться шутливыми замечаниями с фельдшерицей, пытаясь втянуть в разговор холуца, но тот отвечал сухо или, пожимая плечами, отмалчивался. Наконец он встал, поблагодарил за обед и хотел выйти. Раввин остановил его и с недовольным видом сказал, что в доме заведен порядок, по которому все обязаны оставаться на местах до тех пор, пока старший не выйдет из-за стола.
Хаим послушно опустился на стул. Циля положила на его тарелку фаршированную рыбу, но он не дотронулся до нее. Ему вспомнились слова из песенки, которую распевали еще в лицее:
За столом у чужих ел и пил, Вспоминая край родной, слезы горькие лил…Из задумчивости его вывело обращение фельдшерицы.
— Ну, кушайте же, Хаим! — пыталась женщина расшевелить его. — Вы — холуц и должны быть крепким… Вам же ехать в страну предков!
— Никуда я не поеду, пока не найду Ойю! — неожиданно резко ответил Хаим и сам удивился своей храбрости.
Категоричность ответа обычно робкого парня огорошила всех. По лицу раввина пробежала злая усмешка. Медленно дожевывая, он нарочито спокойно обратился к фельдшерице:
— Не случайно, видимо, говорят, что чудак хуже выкреста… Выходит, правы люди… Ну а если, скажем, это «добро» не отыщется? — Раввин повернулся к Хаиму. — Тогда что? Останетесь на Кипре? Глупости! Разумеется, не потому, что живете у нас или мешаете нам… Боже упаси! Но вы холуц, мой дорогой мальчик, прошли «акшару», и ваше место теперь только в эрец-Исраэле! И потом, скажите на милость, что вы нашли в этой глухонемой девке? К тому же вы — сын избранного богом народа, а она гречанка… Какой тут может быть разговор?!
— Она ухаживала за мной… Ей и, конечно, тете Бете я обязан жизнью!
— Скажите пожалуйста! Оказывается, его спасла гречанка!.. — с издевкой произнес раввин. — А кто каждый день и час молил бога за вас, не знаете?.. А кто пригласил ухаживать за вами фельдшерицу тетю Бетю? И наконец, можете сообразить, что если у нас нет козы, то козье молоко для вас не с неба лилось?! За ним Цилечка бегала к грекам и каждый раз умирала от страха… Хоть раз вы спросили, какие у них собаки?! Иметь мне столько счастливых лет, сколько моя бедная девочка возвращалась с молоком перепуганная и бледная как мел! По-вашему, это ничего не значит?